Пейзаж с фигурой (В. Шонта)

Вы, мертвые стены, вы, черные рвы,
Вы, безобразные башни.
Ответьте, о чем вспоминаете вы,
Что снится вам в дреме всегдашней?
Вернется ли прошлое, иль навсегда,
Как юность, исчезло оно без следа?

Майронис

Вергилиус Шонта принес в литовский фотографический пейзаж необыкновенную широту взгляда – в самом прямом смысле слова. Его снимки ранней поры были сродни бесконечной ленте шелка, на которой восточные кудесники рисовали полусказочный ландшафт: за домиком открывался луг, за лугом пруд или рощица, потом холм, дорога, гора, снова рощица, снова пруд и так далее. Панорамные композиции такого рода – конечно, не новость. Только в фотографии они чаще всего связаны с любованием экзотическими контрастами. Скажем, слева – заснеженная горная вершина, справа – альпийский лужок, обрыв, долина, избушка... Завлекательный уголок, куда так и тянет отправиться в отпуск. Шонте широта охвата необходима для другого. Его пленяют не различия, а повторяемость. Направо и налево, куда хватает взора, все самое обыкновенное. Перемножая обычное на будничное, он рисует новое качество – масштабность знакомого.

До поры, пока эта сторона его творчества не была правильно понята, его упрекали в сентиментальности. Его! Сурового, строгого, суховатого в фотографическом рисунке, педантичного в отделке каждой детали! Но если он что-то такое разглядел и старается привлечь нас к чему-то необычному в самом знакомом, то, скорее всего, не потому, что склонен разнюниться, разжалобить, ударить на слезу.

Мне кажется, к творчеству новатора долго прикладывали постороннюю, чужую мерку. Упрек в сентиментальности повторялся от дискуссии к дискуссии. Рассерженный автор сочинил даже следующий оправдательный тезис: сегодняшний человек, слишком много знающий, да больше всего – понаслышке, труднее, чем его предки, поддается воздействию красоты. Чтобы выбить его из кокона равнодушия, нужны повышенные меры эмоционального воздействия. Это не сентиментальность, не сюсюканье, щемящее клекотание над пустяком. Это именно массированное воздействие.

По-моему, все проще. Безусловно верно в этом пассаже одно – упоминание о современном человеке. Чувствительности как средства воздействии стиль Шонты не знает. Никаких охов и ахов, плаксивости или восторженности, вообще ничего приблизительного, очерченного общим контуром. Пейзажи Шонты на удивление трезвы, суховаты, по-граверски точны. Художник как-будто раздевает ландшафт, берет его этакой протокольной описью предметов.

Стремясь к контакту именно с современным человеком. Шонта старательно выискивает в природе то, что, по общему мнению, ей не пристало – геометрические пропорции прямые углы, многоэтажные линейные соотношения. Только в самом первом его пейзажном снимке (из тех, что были опубликованы) лента реки взметнулась к небесам, горизонт наклонился, стремясь уравновесить графические массы, а треугольник озерной воды, видимой сквозь кроны деревьев, лег прямо в самый центр, дополнительно связывая, скомпоновывая смысловые элементы. Во всех последующих пейзажных работах фотографа горизонт прочерчен с нажимом и обязательно в полной параллели к нижнему обрезу.

В "Людях под черным небом" только и есть, что эта линия, делящая плоскость снимка на белую полоску с людьми и грандиозный черный квадрат над ними. В "Белом дне" то же соотношение пропорций, только белизна и сверху и снизу. Это небо отражается в реке, а разделяет два белых прямоугольника тоненькая полоска, то серенькая, то черная, то сужающаяся до миллиметра, то вспухающая бугорком, деревом. Как пляшет нитка оптической фонограммы по краешку кинопленки; так – то вверх, то вниз – бежит по валику с миллиметровкой сигналосниматель в медицинских или физических приборах... Но если точка зрения изменилась и горизонт отбежал вверх, к самому верхнему краю (как, например, в снимке "На взморье"), принцип остается прежним: остальные действующие лица – и кромка леса, и светлая полоса пляжа, и вода на переднем плане, – все они перестраиваются в оглядке на фронт горизонта, все они членят пространство в глубину, как бы распределяя его на однотипные ярусы. Снимок в результате прошит линиями-параллелями.

Прием не новый, он встречался еще у Чюрлениса, например в "Фуге", полотне 1908 года. Средствами живописи добиваясь музыкального воздействия, художник располагает ряды елочек и их отражений в симметричных конструкциях. Случаи несинхронности и асимметрии в рисунке только подчеркивают тотальный принцип совпадения и отражения. Линии становятся голосами. Их общее сопоставление рождает контрапункт, сложное, многоступенчатое и разнообразное, но, по сути, очень строгое многоголосие.

Самое эфемерное и самое загадочное из искусств, музыка никогда не боялась трезвости. Для нее математическая подоснова соотношений – единственный способ обуздать стихию звука, не сорваться в какофонию.

Трезвость и почти математичность пейзажей Шонты – той же музыкальной природы. Ярусы, умело выявленные и старательно прочерченные, для него – как параллельные линейки нотоносца, как ритмическая опора для развертывания мелодии. Он в детстве и юности занимался в музыкальном училище, играл на аккордеоне, бредил виолончелью. Но дело, конечно, совсем не в этом. И не только в том, что утро, еще до умывания, он много лет начинал пластинкой любимого Вивальди. Шонта музыкален по складу мышления. Он постигает красоту как данность не мгновенную, а протяженную, выливающуюся в варианты, аналогии и противопоставления, как эпизоды самоповторения материи. У него река и дорога, водное зеркало и гладь небес, пышное облако и холмы, опушенные рощей, – все раскрывается в бесконечной веренице подобий. Здесь каждый – родственник каждого. Стихии узнают себя, всматриваясь друг в друга. А точнее, это мы узнаем душу художника.

Что-то, быть может, нам объяснит такая биографическая подробность: в детстве Вергилиус был болезненно застенчив и замкнут. Способен был наблюдать со стороны чужие игры, ничуть не выдавая свою заинтересованность. Спросят – кивнет или выдавит "да", "нет", чуть не заикаясь, и тут же поспешит в сторону. Бежали дни, накапливалась потребность выговориться, и все меньше оставалось надежды найти подходящие слова. И когда в руки юноши попал фотоаппарат, он стал спасительным лекарством. Его собеседником был теперь молчаливый мир, а снимок получался ответным заверением, что весть дошла и принята с благодарностью.

Сейчас, когда ему перевалило за тридцать, он сметлив, находчив, не лезет за словом в карман и как-то повышенно контактен, даже с незнакомыми. Профессия фотокора перекраивает характер. Он собран, аккуратен, все в его руках горит и ладится, от баранки необходимейшего автомобиля до громоздкого увеличителя чуть ли не собственной конструкции, снабженного какими-то заковыристыми приспособлениями.

Но за всем этим, как за внешним обличьем, очень скоро начинаешь различать натуру не суетную, а топкую, нежную, уязвимую, музыкальную. Для него фотоаппарат, по-прежнему, возможность отыскать устойчивый унисон между голосом мироздания и его гулким эхом в некой завороженной душе.

Он не ищет в природе гармонии, которую, дескать, потеряли горожане. Пропитанный цивилизацией, он бежит не от урбанизма, а от обыденщины.

Отсюда, от этого усилия над собой, – тревожная нота, скрыто или заведомо присущая почти каждому пейзажу Шонты. Трезвость взгляда не мешает этой тревоге, а прямо вызывает ее: открывшись нам каждой травиночкой, каждым листиком, природа предстает такой хрупкой, такой беззащитной. Только-только мы пошли в унисон голосов, как слышим, ощущаем сбой где-то и самой глубине. Светлым мелодиям в духе "Времен года" Вивальди вторит горький, мрачноватый аккомпанемент. То, как в "Игре света", сломаются параллели и река плеснет белым платком, как бы предостерегая нас об опасности. То вырастут на фоне прозрачного неба два далеких, одиноких дерева или ударит белым аккордом в вечерних лучах солнца фигура позабытой хозяином лошади (это все снимки из цикла "Пейзажи Литвы").

В одном снимке этого цикла на переднем плане мелькнула полупрозрачная, размазанная скоростью фигура мотоциклиста. И сразу в снимок закралась тревога! Вдруг оказалась подсвеченной неживая прямота гудронной дороги среди вольных цветов, а загадочный шлем спрятал его лицо и придал фигуре сходство с роботом.

Они из одного источника: волшебный корабль детства, люк в загадочные катакомбы, призрак мотоциклиста... В сопоставлении с мирным, залитым солнцем пейзажем они создают удивительную, неожиданную композицию, как бы звучный аккорд, взятый и резком диссонансе составляющих его звуков. Наша готовность читать увиденное по законам бытового правдоподобия натыкается на подножку – за видимым грозится нечто иное, настораживающее, хоть оно и дано всего лишь намеком.

"Призрак", – написал я. Но мистикой здесь и не пахнет. Тут присутствуют страхи совсем иной природы. Сегодня ты знаешь из газет, что какой-нибудь "Поларис" оснащен ядерной мощью, трижды превосходящей всю совокупную разрушительную силу снарядов и бомб, взорванных во вторую мировую войну. Ты знаешь, что заготовленного на земле термоядерного оружия хватило бы на шесть тысяч вторых мировых войн. Надо быть очень толстокожим, чтобы взирать на мир вокруг с безмятежностью своего дедушки.

Шонту с детства влекло к графике. Отдай его родители учиться рисовать, – возможно, вся последующая жизнь Вергилиуса пошла бы по другому руслу. Живи Шонта в начале века, я думаю, он был бы увлеченным экспрессионистом. Родись двумя веками раньше – стал бы гравером. Граверная точность и экспрессивная выразительность борются во многих его работах. Иногда побеждает первое начало: пейзаж становится умиротворенным, любовно разглядывающим самого себя в водной глади. Когда одерживает тяга к экспрессии, в снимок одновременно входят странность и тревога.

Вергилиус Шонта проявил также способности в искусстве портрета и жанровых сцен ("Народный мастер И. Жимантас", "Дети, сидящие на стене").

Из творческой командировки на Камчатку он привез снимки камней – прибрежные или горные камушки, рожденные совместной деятельностью моря, ветра и вулканической лавы. В какой-то мере находка обязана погоде: серое, ватное небо, непрекращающиеся дожди прятали реальные природные контрасты, подгоняли световой режим под эффект бестеневого освещения в операционной. Камням это, однако, не мешало. Скорее, наоборот – видные в каждой щербинке, каждой прожилочке, они представали, как на витрине, в желанном отрыве от повседневного жизненного контекста. День давал фотографу полчаса-час для работы. Шонта прикидывал заранее, что надо ему отснять. Бывало, продвижение но ущелью на полшага подбрасывало пригоршню сюжетов. Резко менялась картина, завязывались новые, влекущие узоры. А можно было пройти и километр без малейшего намека на интересное.

Камни как будто тщились передразнить людей – вот что его привлекло. Жалкие, оскорбительные карикатуры, драматические, лирические, сатирические гротески, сарказмы, шаржи... Чтобы оживить серое пространство со шкалой оттенков от сизо-зеленого до ржаво-желтого, Шонта на некоторых сюжетах раскрашивал акварелью выразительную деталь – кисть приовражной ягоды, рыбку, легшую на гальку, камушек, напоминающий яичко из гнезда. При этом ягода была смарагдовой, а рыбка, к нашему удивлению, могла оказаться ярко-оранжевой...

По образованию Шонта – инженер-энергетик. Технической сметки ему не занимать: в студенческие годы много часов было отдано корпению в фотолаборатории. По его рецептуре потом с уверенностью трудились коллеги-фотомастера. И если этот человек говорит, что цветная фотография сегодня еще не обладает достаточной гибкостью и изобретательностью, без чего не решить многих художественных задач, – можете не сомневаться, он знает, что говорит. Между тем цвет с его визуальной музыкальностью, с его бескрайними возможностями внести тревожную ноту в устойчивую, казалось бы, композицию необыкновенно влечет молодого художника. Вот где разгадка окольного пути – не через фотохимию, а кистью и красками, дополняя черно-белую пластику одним-единственным сочным цветовым аккордом.

В этих снимках есть, может быть, избыток декоративности, но они подкупают зрителя своим озорством, игрой художественного темперамента, истинной музыкальностью, поэзией.

Жаль, что черно-белая печать не позволяет дать полного представления об этих творческих поисках мастера.