Мир – как дар. В. Страукас

И отошло сверкающее лето,
И поле пасмурным и скучным стало,
И золотистых скирд на ниве нету,
И куковать кукушка перестала.

Как время все вокруг преображает!
Уже пожухла сизая осина,
Так юноша, придя в года, мужает,
И стариком становится мужчина.

Юлюс Анусавичус

Нет в литовской фотографии другого мастера, который так мало изменился бы за двадцать лет своей работы, как Вацловас Страукас.

Да, начальные его снимки чаще были статичны. А сейчас он упоенно ловит объективом незаконченный жест, вспышку чувств, смятение, порыв. Да, раньше он был приверженцем солидных, фронтальных композиций, величавой симметрии. А сегодня для него характерна динамика неуравновешенности, сдвинутость построений, акцент на детали. Когда-то идеалом для него была объемная светотеневая лепка, скрупулезность тонального рисунка. Теперь он явно предпочитает аскетическую серо-черную гамму с сильным, полнозвучным ударом белого пятна. Но лирическое, романтическое, зерно его работ осталось прежним.

Уже самые первые снимки Страукаса при их безусловной простоватости и как бы языковой нерасторопности были совершенно самостоятельными. В них был он сам, его душа, его взгляд на мир. Мир – как дар, как высшее благо и высшая гармония, счастье солнца, воды, облаков, травы. Все это было искренним, на пределе душевного восторга.

Любимым его мотивом всегда была природа – спокойная, умиротворенная.

В жаркий полдень сидят на парапете паренек с девушкой, листают газету, а перед ними – марево, вода смешалась со светом, с воздухом, не найти линии горизонта. Свежий ветерок, залив морщится под огромными, многокилометровыми облаками ослепительно белых оттенков. Земля, вода дремлют, облака тоже застыли в сонном покое.

Летний вечер. Мальчуган зашел в речку, другой сбрасывает штаны и сейчас кинется вдогонку, а все вокруг, чудится, следит за ними в дремотной истоме. Каждая травинка, листик готовятся к ночи, покой на полях, покойно бездонное, еще светлое небо. Далеко бегут круги по воде, далеко слышны голоса, и невольно хочется вести себя потише, чтобы не спугнуть всеобщего оцепенения.

В замечательных зимних пейзажах Страукаса, кажется, сам белый цвет стал посланцем тишины. Одни из его снимков так и назван – "Тишина". Забегавшегося ребенка умный воспитатель сажает на скамеечку со словами: "Посиди немного, подумай, правильно ли ты ведешь себя". Природа послала снег, чтобы мы все о себе задумались. Распространенную в классических стихах метафору о "саване", укутавшем озябшую землю, не признает Страукас. В его пейзажах, даже самых морозных, земле не холодно. Деревья, крыши, заборы с восторгом, как дети, пускаются в общую зимнюю игру. Им нравится, что серые оттенки буден исчезли, что наступила пора рождественского маскарада, когда и куст, и дерево, и забор, и крыша дома хотят иметь свою "шапку с покрывалом"'. Белое безмолвие природы встает как ничем не замутненное торжество, как праздник земли и праздник того, кто видит ее в эту минуту.

Людей Страукас любит снимать в ситуации привычного ожидания. Ждет молодая женщина, когда пришвартуется корабль, на котором ее муж или любимый так долго плавал но волнам. Пожилой рыбак деловито осматривает сети, а рядом стоит милая девчушка ("Дочь рыбака"). О чем она думает? Чет ждет? Может быть, ждет команду грузиться в трюм?.. Крестьянин правит косу, а жена его погружена в свои житейские думы. По мудрому мировому распорядку вот-вот наступит время косить. А эти симпатичные ребята у лестницы ("Маляры") тоже с нетерпением ждут начала своей работы...

Люди у Страукаса, в особенности дети, часто ходят с цветами, вписаны в уютный солнцепек среди сельского двора или опушки рощицы, морского, полевого или небесного простора. Встреча человека с природой для фотографа – всегда слияние, нерасторжимая связь. Не возвращение блудного сына, нет! Горожанин за околицей не его тема. Никакого надрыва, напряжения сил, подвига, чтобы существовать в унисон с природой. Гармоничное растворение в ней – вот и все.

Но разве не то же говорили мы о другом лирике – Ракаускасе? Разве не так очеловечивал он окружающую природу, а у людей находил сходство с цветущими растениями? Разве это сопоставление не было тем же ключевым порогом для многочисленных и разнообразных композиций?

В том-то и дело, что сопоставлять можно то, что разделено.

Ракаускас, настаивая на сходстве, вначале вполне основательно предполагает, что перед ним разные явления. Он настаивает на их подобии, потому что хорошо видит границу между ними.

Страукас этой границы не замечает.

У него есть свои собственные "Дюны", числом поменьше, чем у Кальвялиса, и по характеру своему совсем иные. Кальвялис учил нас всматриваться в дыхание песка слишком пристально или отходить от сыпучего склона подальше – тогда он станет понятен, заговорит на одном с нами языке.

По Страукасу, никаких этих усилии не требуется. Ему не надо вглядываться в узоры на песчаном насте, чтобы понять, что песок... дышит. Ему не нужно сопоставление цветущего дерева с юной девушкой, он оставляет без внимания живописную рифму осеннего листа с седой поредевшей шевелюрой.

И дерево возникает в его кадре не с отстраненной какой-то точки, а по логике прямого человеческого взгляда, и дюны при завораживающей их красоте взяты в охвате нашего глаза, и солнце над ними, волшебно играющее за густыми тучами, поднялось только для нас, и человек в кадре обязательно существует как собеседник, не в предположении, а прямо сейчас, когда нажимают на спусковую кнопку.

Даже искусственная природа, дело рук человеческих, никогда не казалась Страукасу чем-то второстепенным, уродливым, недостойным внимания. Для него одинаково поэтичны и лесной пейзаж, и дюна, и залив, и завод. Да, завод! Один из самых светлых, поэтичных и ослепительных снимков так и называется – "Краны". Тут редкий случай. Страукас прибегает к монтажному решению: округлые формы корпусов растут друг над другом, подобно миражу. Копоть? Грязь? Отравление окружающей среды? О чем вы говорите! Этих данностей, похоже, вовсе не существует и мире Страукаса. Эти могучие площадки и конструкции, славное детище рук человеческих, так же брызжут солнцем, как море, как озеро, как облака, как и любой природный объект.

И так во всем. Быт, низкая, обыденная сторона жизни не попадают в объектив, а если ухвачены краешком, то тут же пересоздаются по законам возвышающей поэзии. В "Рабочих порта" почти весь снимок отдан прозаическим бочкам. Ряды их донышек, отблескивающих на утреннем солнышке, выглядят, в свою очередь, вереницей маленьких, игрушечных солнц, а в умиротворенных фигурах докеров читается безмятежное спокойствие людей, знающих свое предназначение на земле. На другом снимке огромный корпус океанского лайнера "Советская Литва" рисуется среди других белых махин в утреннем добром тумане. Тросы и канаты, перечеркнувшие пространство кадра, как бы наглядно связывают то, что глубоко связано по сути: не контраст маленьких фигурок на пирсе рядом с гигантским строением привлек художника, а общий унисон, когда и природа, и человек, и дело его рук достойны друг друга, отмечены единой лирической нотой всепонимания.

Оглядка на традиции, на историю, на верования, на старину типична для большинства литовских фотомастеров. Оглядываются чтобы сопоставить с сегодняшними днями.

Оглядываются, чтобы прочертить линию отсюда в будущее. Оглядываются в поисках красоты или в поисках драматических конфликтов. Страукас – из тех немногих, кого это вовсе не занимает.

Он способен снять старый квартал Клайпеды, но совсем не потому, что он – старый, а потому, что показался красивым, выразительным, как бы изготовившимся что-то сообщить. Он не отведет объектива, если в кадр попал собор, но у него нет никакого предпочтения старым стенам перед молодой, простенькой кирпичной кладкой. Его внимание привлекут и молодцы в расшитых народных одеяниях, но на тех же правах, что и девушки, идущие в школу получать аттестаты о ее окончании. Впрочем, нет, не на тех. Этих последних он явно предпочитает (серия "Последний звонок").

Другие создают серии по старым городам Литвы, по древним кварталам Вильнюса, Клайпеды, Тракая, Каунаса, а Вацловас Страукас без всякого вызова обращается к циклу под названием "Молодая Клайпеда".

Вот слона, принадлежащие Юлиусу Вайцскаускасу: "Детали новой жизни (многоэтажные дома, элементы архитектуры, среду современного города) Вацловас Страукас использует в целях создания яркого и эмоционального фона, в котором раскрываются характеры людей молодого поколения. Фотографии В. Страукаса знакомят зрителя с искренней, оптимистической, здоровой молодежью. Этой молодежи свойственны внутренняя и физическая красота, творческий взлет, энтузиазм юности..."

Герои Чехова часто вздыхают: какая, в сущности, прекрасная жизнь могла бы быть под этими деревьями, зданиями, под мерный шум этого моря... Страукас любит Чехова.

Он может пользоваться примерами из произведений этого писателя в обычном, мимолетном разговоре. Но герои фотографа не примут чеховской сослагательной интонации. "Будет"? "Была бы"? "Могла бы быть"? Полно! Уже есть! Оглянитесь вокруг! Откажитесь от того, чтобы все истолковывалось в бытовом ключе!

Найдите, наконец, мудрую дистанцию взгляда, которому помогает поэзия. Разве не замечательно все то, что нас окружает?!

В серии "Молодая Клайпеда" Страукас впервые применил панорамный аппарат. Его взгляд требовал простора, подход – широты и в прямом и в метафорическом смысле. Композиционным зерном многих снимков становится развернутое сравнение, которое выглядело бы плакатным, если б не звучало так искренне, трепетно, с такой наивной чистотой и трогательной верой: новые дома – новая жизнь! Как молоды жители молодого квартала! Детсадовские ребятишки – и за ними вереница белых, "новорожденных" домов ("Прогулка"). Школьницы с цветами в честь первого сентября – и сами они как "цветы жизни" ("Последний звонок")...

Проходная подробность получает в этих условиях повышенную символическую нагрузку.

Обо всем, что видишь, тянет говорить в патетических тонах газетной публицистики. Не просто хорошая погода, а ясное небо над головою, не улыбка, а упоение своей счастливой долей, не десятки, сотни окон, а десятки, сотни судеб, тысячи радостных дней новоселья...

То, что у другого мастера могло показаться натужной иллюстрацией к дежурному тезису, сисе одним повтором обкатанной темы, у Страукаса пленяет полнейшей истинностью и искренностью, гармонией изобразительного мотива и души художника, распахнувшейся ему навстречу.

Он, мне кажется, не отличает пропись от глубинного открытия. Для него существенно только одно – правда этого душевною отклика. Друзья спорят над его работами. Одни выделяют в восторженном хоре, о других скромно говорят: "хорошо". Он доверчиво щурится на эти оценки, но сам, по-моему, неспособен их разделить. "Получилось" – "не получилось"... Не его это система отсчета. Ему достаточно, что "запечатлелось".

Путь его в фотографию довольно причудлив. Можно сказать – неожидан, а можно – вынужден. Хотел быть филологом, в университете специализировался по литовскому языку и литературе. Но (первый поворот судьбы) почти случайно попал в молодежную студию при театре, попробовал играть – пригласили на профессиональную сцену. Казалось бы, теперь все наладилось: есть профессия, она же – жизненное призвание. Но (второй поворот судьбы) в один прекрасный день молодой и уже популярный актер хлопает дверью театра и отправляется учительствовать в небольшой районный городок

Неизвестно, из-за чего разгорелся сыр бор. Может быть, художник, сидевший в душе этого человека, тосковал по самостоятельности. Страукас тих, вежлив, кроток, но не надо обманываться: это внешнее, за этими манерами – редкое упрямство, воля и, главное, бескомпромиссность, умение существовать только для высокого, отдать этому каждое свое мгновение.

Те, кто знаком с закулисными нравами театра, понимают, насколько мало они способствуют безоглядности. Начиная с репертуара, где даже знаменитым творческим коллективам приходится разумно соединять "искусство" и "кассу", кончая внутренними течениями в труппе, где десятки самолюбий, индивидуальностей, пристрастий чрезвычайно трудно объединить единым замыслом, никому не наступив на мозоль...

Мне кажется, он уже тогда не дал в обиду своего будущего лирического героя – простака-добряка, наделенного, однако, необыкновенной силой лирического сопереживания всему вокруг, романтического восприятия жизни по самым высоким категориям.

Учителем он проработал четырнадцать лет. И, разумеется, чуть только освоился на новом месте, опять с головой ушел в самодеятельность. Но теперь уже он режиссировал, распределял роли и давал толкование тексту, а его безропотно слушали все наличные артистические силы – школьники, учителя, служащие. Ставил классику, сам писал – драматические этюды, стихи, а иногда поднимался на сцену, в роли или с чтением стихов, своих и не своих. И снова в какой-то момент стало ясно, что искусство перетягивает. Кстати, его пригласили на радио – диктором и чтецом.

Снова забрезжили упоительные мечты – теперь о радиотеатре, о выходе в эфир с инсценировками современной прозы...

Но (третий поворот судьбы) – пришло несчастье. Давно побаливало горло. Теперь пропал голос. Пришлось оставить учительство (занятие для жизни) и театр (занятие для души). Нахлебником он быть не мог. Что же, какую еще профессию можно изучить в короткий срок? Страукас начинает работать в фотоателье.

Он снимает на паспорт и на служебное удостоверение, делает одиночные, двойные и групповые портреты, посещает по вызову свадьбы, годовщины, юбилеи и новоселья. В работе этой было что-то от режиссуры, что-то от прежней профессии учителя: надо расположить к себе клиента, окаменевшего в нелепой позе, с надутой физиономией, заставить его отойти, смягчиться, расслабиться, одним словом, – стать естественным. С течением времени росла посвященность в ремесло, возникли новые навыки: ощущение света, вкус к скульптурной лепке объемов, к силуэту фигуры, вписанной в фон, к сопоставлению фигур.

И однажды на прогулке за городом бывший учитель поймал себя на мысли: ах, жаль, нет с собой камеры!

О художественной поденщине мною сказано горьких слов. Из всех областей профессиональной фотографии фотографу-"бытовику", должно быть, труднее всего вырваться из канонов размеров, канонов поз, канонов освещения и химической обработки.

Страукас вырвался. Ему было тесно в четырех стенах павильона. Ему нужен был воздух, простор. Постепенно человек опять возвратился к самому себе, вспомнив, что есть на белом свете это огромное небо, море, солнце, трава, есть красота старых и новых улиц, есть девушки, идущие в школу к последнему звонку.

Страукас-режиссер нашел применение в художественной фотографии.

В снимке ""Красавица" из Бержора" девочка хорошо знает, что ее снимают: смущенно замерла перед фотоаппаратом – застенчивость делает ее еще прелестнее. В другом снимке девочка явно окликнута, она остановилась, но фотограф, похоже, поджидает характерное движение

А вот его знаменитая "Невеста", существующая в двух снимках-вариантах, получившая золотой и серебряный призы на международных выставках. Девушка в белом платье, в фате, с белым цветком снята совсем не репортажно, на ходу, как обычно стараются увековечить новобрачную (в дверях загса, перед распахнутой дверцей автомобиля, в старинной колымаге, везомой друзьями вручную). Нет, наша невеста сидит на траве, смотрит прямо в аппарат, а за ее спиной, на фоне залива, шушукаются ребятишки.

Конечно, нет сомнения, фотограф выбрал для нее это место, решив показать местную уроженку в окружении всего, что с детства ей знакомо, – моря с рыбацкими баркасами, пешек у берега, остатков старой лодки, сети, ребятишек, детей соседей... Лицо невесты, не такое уж юное, привлекательное не миловидной прелестью, а естественной своей простотой, неожиданно сопрягается с фоном. Она всему – здешняя, "тутошняя". Фата и белое платье с народным кокошником в самоцветах очень ей к лицу, и все же видно, как редко приходилось ей привлекать общее внимание, как в диковинку все это ей, дается с напряжением, и счастливое, но старательно сдержанное выражение лица не может скрыть смутной озабоченности, как бы поздней оглядки. Не безудержное ликование, а терпеливое, со вздохом ожидание завтрашнего дня, а может быть, привычка всего рыбацкого поселка жить надеждой, даже когда хмуро, непогодно и сеть снова принесла не то...

Режиссура перестает быть режиссурой, когда ее не скрывают, – тогда она оказывается приемом, чтобы мы увидели то, чего иначе не разглядишь. Если важен отклик человеческого лица на солнце и на голос другого человека, на отблеск волны, на запах спелой ржи, на покалывание тропинки под босой ногой и взгляд со стороны, тогда, конечно, среди этих бесчисленных свидетельств о том, что жизнь идет, продолжается, будет несомненным раздражителем и он сам, человек с фотоаппаратом. Наивно "выводить его за скобки" – это удалось бы везде, кроме фотоснимка. Здесь он тоже – настоящее, во сто крат более настоящее, чем наигранная поза красавицы, якобы не знающей, что ее снимают.

Наконец, в фотографиях виден и Страукас-преподаватель, человек, знающий школу, понимающий молодежь, буквально ставший "своим" среди питомцев другого поколения.

Лучшим, самым большим, все еще продолжающимся, без надежды на скорое завершение стал его цикл "Последний звонок".

Снова дети, но ведь и не совсем уже дети. Снова улыбки, цветы, весеннее солнце, но ведь и грусть прощания, печаль скорой разлуки. С веселым "Здравствуй, новая жизнь!" мешается тихое "Прощай, детство...".

Как точность – вежливость королей, так печаль для Страукаса – самая драматическая краска, которую он может себе позволить.

Начните с ним разговор о беспричинном хулиганстве среди подростков, о неуважении к старшим, о транзисторах и гитарах, которые слишком часто заменяют умную и серьезную книгу, о пристрастии к заморским тряпкам, брелочкам, бирюлькам, пошлой мишуре – он замашет на вас руками и затрясет головой.

Да, он, Страукас, тоже с этим встречался, слышал, читал в газетах. Только это не сама жизнь, а досадные мелочи. Главное же и единственно важное – это чистые, прекрасные глаза, это доверчивая, нежная юность, это спокойное достоинство...

Главное – когда человек занимает свое место на земле.