Невыдуманные истории фронтового корреспондента Бориса Лосина

В 1858 году знаменитый французский фотограф Гаспар Луи Феликс Турнашон, или попросту Надар – под таким именем он вошел в историю фотографии, журналистики и изобразительного искусства, – на воздушном шаре поднялся над Парижем для того, чтобы сделать первый снимок с высоты птичьего полета. С тех пор фотография и авиация стали неразлучными. Попросите рассказать любого фотографа о его самом ярком впечатлении, и это почти наверняка будет связано с полетом. Может быть, я и преувеличиваю, но доля истины в этом безусловно есть.

Помните фотографию поверженного рейхстага, над которым развевается победоносное Знамя Победы? Снимок этот в свое время обошел всю печать мира. Его автор – Виктор Темин, в то время военный фотокорреспондент "Правды", – сделал его с самолета, летевшего над горящим Берлином. Опытный репортер сразу понял, что такой сенсационный материал нужно срочно отправить в редакцию. Он стал просить самолет, чтобы доставить снимок в Москву. Жуков разрешил долететь до Варшавы. Темин, на свой страх и риск, упросил летчика лететь в столицу. Летчик, понимая всю историческую важность момента, согласился, хотя прекрасно понимал, чем ему может грозить подобное самовольство.

На подлете к Москве их обстреляли: они не знали пароля и нужного эшелона. И все-таки самолет благополучно приземлился в столице. Темин отправился в редакцию, проявил пленки, сдал снимок в номер и, дождавшись тиража, вместе с кипой газет бросился на аэродром. Через несколько часов он вошел в кабинет Жукова. Маршал уже знал о самоуправстве фотокорреспондента и встретил его агрессивно:

– Под трибунал захотели, капитан?

Но, увидев свежий номер "Правды", на первой полосе которой была напечатана знаменитая теперь фотография, смягчился. В этот же день снимок получили все иностранные агентства, а немного позже Темина наградили за эту фотографию орденом Красной Звезды. Это, так сказать, классический случай.

Общаясь со старыми ленинградскими фронтовыми репортерами, мне приходилось выслушивать множество историй, в которых так или иначе фигурировали фотография и авиация. Иногда они соприкасались косвенно, но тем не менее всегда было что-то связывающее их.

Так, бывший фронтовой репортер ЛенТАСС Всеволод Сергеевич Тарасевич, например, очень любил рассказывать о своем тринадцатом полете, когда он напросился лететь на бомбежку с неизвестным ему пилотом. Этот полет Тарасевич запомнил на всю жизнь. Обыкновенно в бомбардировщике фоторепортера сажали в хвост, на место стрелка. Но Тарасевич не знал, что пилот всего лишь несколько дней назад пересел на бомбардировщик, а до этого летал только на истребителях, и поэтому почерк его полета был более чем рискованным. Он выделывал в небе такое, что бедный репортер сумел всего один раз нажать на спуск затвора. Но зато снимок получился классный: на переднем плане хвостовое оперение бомбардировщика, а сзади белые клубы разрывов – следы только что сброшенных бомб.

Стоит ли добавлять, что после приземления Всеволод Сергеевич долго отлеживался тут же, на поле.

Михаил Амосович Каше, прослуживший в авиации почти всю войну, рассказывал другую трагическую и одновременно смешную историю про одного своего коллегу, который, напившись, слонялся по аэродрому, и летчики, зная, что это могло кончиться для репортера неприятностью, запихали его от греха подальше в хвостовой отсек самолета, который, как потом оказалось, должен был улететь из осажденного города. Вскоре самолет поднялся в воздух. Но на взлете случилось непонятное – самолет, не успев как следует набрать высоту, начал падать. Пилоты и пассажиры погибли. Каково же было удивление спасательной команды, когда, обнаружив неподалеку от места аварии оторвавшийся хвост самолета, они услышали доносившийся оттуда могучий храп. Загулявший капитан продолжал спать. Всякое бывает на войне.

Все это пришло мне на память в связи с рассказами Бориса Семеновича Лосина, прошедшего всю войну с удостоверением фотокорреспондента ТАСС. Рассказы эти заинтересовали меня, кое-что я тогда записал и вот сейчас, перелистывая старые записи, попытаюсь их восстановить.

– Во время войны в ТАСС, – рассказывал Лосин, – каждый корреспондент знал, что ему делать: у всех были свои рода войск, свои любимые части, но нередко приходилось выполнять и неожиданные приказы начальства. Я обслуживал в Ленинграде флот и был очень доволен этим. Есть такое выражение: "флотский порядок", так вот даже на войне он сохранялся. Бывало, здорово намотаешься, набегаешься, и требуется очухаться. Тогда я непременно приезжал на какой-нибудь большой корабль: там и накормят, и спать уложат... У моряков всегда и в баню сходишь, и белье поменяешь (а это в то время особенно ценилось). В общем, обслуживал я флот, ходил в морской форме и был очень доволен, если только можно во время войны быть довольным. Но, как известно, человек ко всему привыкает и старается всюду жить по-человечески, если это, конечно, удается.

Другие ребята снимали в сухопутных частях – Тарасевич, Уткин, Чертов. Вася Федосеев снимал в Питере, Трахман, Капустин и Васютинский обслуживали партизан. И вот как-то партизанское командование высказало пожелание иметь еще одного корреспондента в тылу врага. Вызывает меня наше начальство и говорит, что надо бы мне на какое-то время слетать к партизанам.

Надо – значит, надо. Через пару дней является кто-то из партизанских начальников и начинает меня инструктировать, как прыгать с парашютом, что делать, когда попаду за линию фронта. С парашютом я кое-как разобрался, но надо сказать, что особенного удовольствия от этого не испытал. К партизанам летали тогда маленькие самолетики типа У-2, под брюхом у такого самолета был ящик, куда клали груз, который в нужном месте выбрасывали. Мне предстояло лететь в таком вот ящике и оттуда прыгать или, точнее, выпадать.

А надо сказать, что до меня уже один из репортеров так же вот полетел и попал прямо немцам в лапы. Дело было так. Полетели они на таком же самолете. Фоторепортер, стало быть, лежит в ящике. Линию фронта пересекли незаметно. Но дальше произошло непредвиденное. То ли штурман неправильно определился, то ли летчик что-то напутал, короче говоря, по звуковому сигналу выкинулся наш коллега над расположением противника. Его обнаружили и, как мы потом узнали, тут же расстреляли.

Сами понимаете, настроение у меня от этих сведений не улучшалось, а, прямо надо сказать, падало. А тут еще мой инструктор добавлял... Скажем:

– Ваши действия после приземления? Я отвечал:

– Собрать парашют, закопать, определиться на местности и идти в сторону предполагаемого расположения отряда.

– Правильно, – говорит. – А в случае приземления на дерево? Отвечаю:

– Если ноги и руки будут целы, обрежу стропы, спрыгну и пойду к партизанам.

– Нет, – говорит инструктор. – Надо собрать парашют, зарыть его, а потом уж, определившись, можно направляться к партизанам.

Я, как попугай, повторяю все это за ним.

– Ваши действия при приземлении ночью?

Тут мне уже совсем дурно стало. Ну представьте себе: ночь, а ты болтаешься неизвестно где, на дереве, с аппаратурой, пленками, химикатами – ведь это все с собой нужно было брать, а вокруг тебя – немцы. В общем, не выдержал я и пошел к нашему начальству просить, чтобы меня отправили с посадкой.

С посадкой, говорят, можно, конечно, но ты не думай, что это значительно безопасней. Ведь как летят с посадкой-то: из центра дают радиограмму: принимайте, мол, самолет, прилетим тогда-то. Партизаны отвечают: согласны принять, координаты приземления такие-то, условный сигнал, допустим, три костра. Но ведь все это идет в эфир, а где гарантия, что противник не перехватит эти радиограммы? И тогда пожалуйста: горят три костра, а там – немцы. Такое тоже не раз бывало. Правда, нередко немцев их аккуратность подводила. Уж если зажгут костры, то ровнехонько по одной линии, а наши запалят как попало. Поэтому пилоты на такие ровненькие огни обычно и не садились, но пойди там сверху разбери. Можно ведь и ошибиться.

Но мне все-таки повезло. Пока меня готовили, оказалось, что обкомовскому начальству нужно срочно попасть к партизанам – вручать награды. Тут и про меня вспомнили, и мы на приличном самолете с прикрытием благополучно приземлились у партизан.

В общем, за годы войны пришлось мне по-всякому полетать, но один полет я запомнил на всю жизнь. Было это в сорок четвертом году, в ту пору я работал уже в ТАСС в Москве. Так получилось, что меня в конце войны перевели в центральную редакцию. Вызывает меня к себе однажды мой непосредственный начальник и говорит:

– Вам поручается ответственное задание, подробности узнаете от генерала такого-то из политуправления. Возьмите с собой пару аппаратов, проверьте их, пленки побольше. Завтра в шесть утра за вами заедет машина. Там все и узнаете.

Наутро я ровно в шесть ноль-ноль стою у гостиницы "Москва". Подъезжает наша "эмка" и везет меня на аэродром. Там уже много нашего брата собралось: корреспонденты "Правды", "Известий", "Красной звезды". Из пишущих были Кригер, Саша Кривицкий, капитан первого ранга Леонид Соболев, Вадим Кожевников и другие. Всего человек, наверное, около тридцати.

Подъезжает армейская машина, выходят оттуда какие-то военные, и среди них генерал, который говорит, что поступил приказ Верховного Главнокомандующего дать возможность работникам прессы рассказать о вступлении наших войск в Бухарест.

– Вам выпала честь, – сказал он, – рассказать читателям советских газет, передать по каналам ТАСС для различных информационных агентств, а значит, и всему миру о победе Советской Армии, о начале ее победоносного шествия.

В общем, ликование, суета, шум. Узнали подробности: лету туда около четырех часов, два часа на съемку и сбор информации и обратно на аэродром. В этот же день засветло возвращаемся в Москву.

Потом кто-то из сопровождавших генерала достает списки и читает: такие-то летят в "Дугласе", а другие – среди них и моя фамилия – полетят в "бостоне". Это оказался небольшой американский бомбардировщик, салон которого был переоборудован в пассажирский, а в нем всего-то четыре места. Моими попутчиками оказались Саша Кривицкий из "Красной звезды" и двое из политуправления, или, как тогда это называлось, ГлавПУ РККА. Тут же от пилота я узнал, что летит "бостон" быстрее и в Бухаресте мы будем раньше остальных, а значит, отснимемся быстрее. В общем, лечу я и мечтаю, что вернусь первым в Москву и снимки мои первыми увидят свет. Вам-то сегодня не понять, что значит быть первым, вставить "фитиль" коллегам. В этом был особый шик, особый смысл журналистской работы. Оперативность – вот что тогда больше всего ценилось у репортеров. "Жив ты или помер, главное, чтоб в номер..."

Прилетели мы в Яссы под Бухарестом, а там нас уже машины ждут. Организовано было все – первый класс. Махнули мы в румынскую столицу. Теплынь, осень, красотища. Зрелище потрясающее. Я сразу за аппарат. Части проходят по городу, город красивый, абсолютно неразрушенный – наши войска обошли его без боя. Румыны-то, хитрецы, вовремя одумались, и, как только мы освободили Кишинев, они Германии войну объявили, так что вступали мы как бы к союзникам. Я знай снимаю: танки, потом пехота на машинах, оркестры, музыка, цветы. Народ победителей вином угощает. И мне предлагают:

– Пресса, выпей!

Я знай пленку за пленкой меняю, но время от времени посматриваю на часы и ровно в назначенный срок – назад. Приезжаем на аэродром, а там меня ожидает полковник, который в Москве распоряжался посадкой, подходит и говорит, что обратно, мол, полетите на "Дугласе", так как Симонову и еще кому-то надо раньше вернуться в Москву. Словом, раскусили ребята, что к чему.

Но я прекрасно понимаю, что упускаю редчайший шанс. Ведь снимки мои, если я прилечу первым, будут в Ставке смотреть, самому Сталину их наверняка покажут! Тогда я бегу к пилоту:

– Выручай, друг! Мне позарез в Москву нужно, засунь куда-нибудь!

Пилот подумал немного и показывает мне на небольшой такой ящик на крыше самолета. Это даже не ящик, а какое-то вместилище для небольшого груза – там, кажется, парашюты экипаж складывал.

– Попробуй, – говорит, – туда залезть. Мы сейчас на другой аэродром перелетать будем за прикрытием. В воздухе минут пятнадцать. Понравится – лети дальше на здоровье.

Залез я туда, взлетели. Над головой у меня прозрачный блистер. Лежу я, в небо голубое поглядываю и посвистываю от удовольствия. Сначала меня все это очень даже устраивало, но минут через пять стало как-то неудобно лежать, и я попытался было перевернуться, но в саркофаге моем низко, плечи не пролезают, словом, не получается никак. И от этого стало мне жутко – ощущение такое, будто замуровали тебя. Попытался успокоиться, думаю, пройдет. Но чувствую, не тут-то было: спине неудобно, затекает поясница, какие-то мысли дурные в голову лезут, мурашки по телу бегают, а потом судороги сводить стали... В общем, не помню, как я оставшееся время выдержал. Вылез оттуда, ноги трясутся, спину ломит, голова кругом, вспотел от напряжения. Подходит пилот, спрашивает:

– Ну как?

– Плохо, – отвечаю, – я за пятнадцать минут чуть коньки не откинул, а за четыре часа так точно подохну.

Рассказываю я это, а у самого чуть ли не слезы на глазах стоят, до того на "Дуглас" перебираться не хочется.

– Да, плохо дело, плохо. Жалко, очень жалко...

Пилот ходит вокруг своей машины, а я все затекшую спину растираю. И вдруг он себя по лбу хлопает – и ко мне:

– Слушай, идея! Полезай в бомболюк.

Не успел я и обрадоваться, а тут за спиной Кригер и Высокоостровский появились – они, оказывается, на тот же аэродром приехали.

– И мы с тобой!

Пилот рукой махнул: полезайте, мол, все. Запихнулись мы в бомболюк. Небольшой такой ящик – как раз одному бы с комфортом, а втроем с трудом поместились. Кригер высокого роста, я тоже почти метр восемьдесят, хорошо хоть Высокоостровский маленький. Я первым залез, уселся на пол, ко мне на руки сел Высокоостровский, а Женя над нами согнувшись встал: там во весь рост было не поместиться. Минут через десять уже надо было меняться местами, иначе все мышцы начинали затекать. В полете Кригер по ларингофону все предупреждал пилота: мол, не нажми гашетку, а то под нами люк откроется и вылетим мы вниз. Пилот – парень с юмором попался, смеется и время от времени команду подает:

– К бомбометанию приготовиться. Цель такая-то...

В общем, хоть мы и знали, что люк наглухо задраен, но вначале не по себе как-то становилось. Однако к концу привыкли и по его команде местами менялись. За время полета от такой гимнастики у нас все болело.

Но всему конец приходит – приземлились. Вылезли, в себя прийти не можем. А пилоты, механики на поле со смеху покатываются, пальцами на нас показывают. Взглянули мы друг на друга и тоже рассмеялись: грязные, штаны спущены, кителя и гимнастерки задраны, нижнее белье наружу – в общем, жуткий видок!

В это время к нам подъезжает "газик" и полковник какой-то спрашивает:

– Кто тут Лосин из ТАСС? Можно докладывать, что задание выполнено?

Мне от неожиданности не по себе стало, глупости разные в голову лезут: та ли экспозиция была, снял ли крышку, вытащил ли объектив.

– Вы что молчите?

– Я думаю, товарищ полковник.

– Вы не думайте, вы отвечайте – мне докладывать надо! Делать нечего, собрался с духом, отвечаю:

– Можете докладывать – задание выполнено, через два часа снимки будут готовы.

Приехал в редакцию. Там уже все ждут, лаборанты наготове. Две первые пленки я сам проявил, негативы отличные, остальные отдал лаборантам. Вышел в коридор, опустился на диван и мгновенно заснул.

Через час с моих пленок отпечатали штук сорок снимков, и Пальгунов – начальник ТАСС – повез их в Кремль. Все остались довольны, но об этом я узнал позже, так как крепко спал, а во сне видел ликующий Бухарест, улыбки, цветы... Лаборанты потом рассказывали, что я сильно во сне ворочался, – видно, после бомболюка никак не мог удобно устроиться...

Это был, так сказать, самый некомфортабельный полет, а был и самый комфортабельный, который, как я теперь понимаю, был связан с предыдущим. Было это спустя год, осенью сорок пятого. В Лондоне должна была происходить первая конференция министров иностранных дел пяти великих держав, и, когда встал вопрос, кого посылать от фотохроники ТАСС, говорят, что Пальгунов сказал нашему начальству:

– Отправьте того морячка, который в Бухарест летал.

Но это только слухи...

Короче, мне сказали, что я должен лететь в Лондон. А я, между прочим, все еще ходил в морской форме, и, кроме пары кителей и форменных брюк, одежды у меня не было. Так что первым делом пришлось искать приличный костюм, а в то время его было труднее купить, чем сейчас машину. Но начальство позаботилось, выдали мне специальный талон, и вот я уже в спецмагазине (там наших дипломатов одевали) выбираю себе костюм. Чего там только не было... В общем, минут через сорок выхожу я оттуда этаким франтом: темно-серый в полоску костюм, темные ботинки, шелковая сорочка с длинным воротничком и темно-бордовый галстук. А на голове – фетровая шляпа. Девушки так и падают, и это несмотря на то, что под мышкой у меня здоровенный тюк с моим форменным барахлом. Явился я в таком виде в ТАСС – все даже привстали от удивления.

Ну, дальше как обычно: проверка аппаратов, пленку нужно зарядить, а мне начальство сказало: снимай все – город, людей. Полетели двумя самолетами. На одном Молотов и сотрудники МИДа, на другом – журналисты. Из снимающих – Федя Кислов из "Правды", Самарий Гурарий, я и еще кто-то, сейчас уже не помню. Из пишущих, помню, был Юрий Жуков, фамилии других забыл. Летели через Берлин – там была посадка. На подлете мы все к иллюминаторам прильнули: ведь еще совсем недавно здесь гремела война. Я узнавал знакомые районы, увидел Карлсхорст, где подписывали договор о капитуляции. В общем, много было воспоминаний. Я ведь над Берлином в мае сорок пятого тоже летал и снимал, но Темин тогда всех нас опередил.

Прилетаем в Лондон. Город огромный – в нем что-то около восьми миллионов жителей было, жизнь непривычная, глаза разбегаются. Словом, снимай все подряд, все интересно. Я и снимал все подряд.

День был построен так: официальная съемка на конференции, а потом "фри тайм" – свободное время. Бродили по всему Лондону. После Москвы, только что приходящей в себя, после Ленинграда, где еще не забыли бомбежек, – ночной Пиккадилли. Неоновая реклама, все светится, огоньки бегают, и все живет вплоть до глубокой ночи. Какие-то бары работают, кинотеатры... Помню Гайд-парк, публика там занятная. Аристократы на лошадях катаются, и тут же бездомные на скамейках спят, кто-то выступает, кто-то молитвы читает, проповеди произносит. Голова кругом идет, а им все нипочем, каждый чем-то занят и на других даже не глянет. Словом, живет всяк сам по себе, и никому до него дела нет. И только изредка полицейский появится – здоровенные такие парни у них там служат, – пройдет, оглядит все вокруг и так же незаметно исчезнет. Бывали мы в северных кварталах и в Сохо, и всюду я с камерой не расставался. Потом фотохроника у меня более пятисот снимков только по Лондону приняла, а запомнил я всего два кадра – оба перед глазами стоят.

Первый – уличный музыкант. Лицо его помню, как будто вчера только снял. Выразительное такое, вдохновенное, волосы длинные – чем-то он мне Бетховена напоминал. Играл он не на гитаре или аккордеоне – на них там на каждом, можно сказать, углу играют, а на пианино, причем инструмент был старинный и очень красивый, с канделябрами. Как он его с собой возил, уж не помню. Но вот любопытная такая деталь в памяти застряла. Был у него брезентовый чехол, и стоило только чуть-чуть начаться дождю, как он инструмент обязательно им накрывал.

Второй кадр в метро снял, точнее – около. По-ихнему "андеграунд". Надо сказать, что за двадцать дней мы немного болтать по-английски стали. В общем, снимаем мы как-то с Кисловым в городе. Кроме московского метро, никакого другого мы не видели, и лондонское для нас в новинку. Все там по-другому: попроще, поскромнее, что ли, а с другой стороны, все рекламами завешано – глаза разбегаются. Снимали в метро – никто даже внимания не обращает. У нас бы уже тридцать раз тебя за руку схватили: "Шпиона поймали!" – а тут хоть бы что. Только один раз с меня один татуированный, когда я его снял, стал деньги требовать – с трудом отвязался.

Стою я, значит, у одной из станций, а там ни вывески, никаких тебе наземных вестибюлей, как в Москве, просто спуск под землю. И выходят оттуда почему-то одни только дамы. Стою жду – пусть хоть один мужик появится. Надоело мне, прошу Кислова:

– Федя, спустись-ка ты в андеграунд и выйди оттуда как истинный джентльмен. На вот, газету возьми для виду.

А Федя в Лондоне и вправду на англичанина стал смахивать – руки в брюки, трубку курит, вальяжным стал.

Спустился он, значит, под землю, а через секунду выскакивает оттуда испуганный:

– Куда ты меня послал... ты этакий! Там же женская уборная. А ты – "андеграунд, андеграунд"!

Потом, уже в Москве, со всех моих пленок отпечатали контрольки, редактор отобрал то, что считал нужным, были написаны подписи – я только комментировал те сюжеты, где что-то непонятное было. И вот среди этих снимков узнаю тот, на котором Федя, смущенный, из-под земли вылетает, – снять-то я его тогда успел. Смотрю – подпись: "Раннее утро у лондонской подземки. Рабочий люд английской столицы спешит на работу. Фото Б. Лосина. ТАСС". Снимки эти были уже приняты, завизированы, так что я уточнять не стал, откуда это "рабочий люд" поспешает.