Звездный час Василия Федосеева

Война... Сколько бы ни проходило лет после ее окончания, а она все не дает покоя советским людям. О ней пишут, вспоминают, говорят. И разговоры эти, по-видимому, не кончатся никогда. Ибо не может и через поколения из сознания людей изгладиться эта драма. Когда о войне разговаривают писатели, художники, режиссеры, все острее встает вопрос о степени достоверности ее отображения, о том, как правдивее и убедительнее рассказать о ней тем, кто никогда ее не видел и, дай Бог, никогда не увидит. Предельной честностью наполнены военные вещи Василя Быкова, Виктора Астафьева, Алеся Адамовича, и все же мучаются писатели: не все и не совсем удалось...

Общаясь с фронтовыми репортерами, также нередко приходилось слышать: "Не сняли мы войну!" И это говорили те, чьи снимки обошли полмира, показывая ее ужасы и повествуя о героизме. Это говорили те, чьи работы вызывали слезы на глазах у людей, порой далеких от сострадания к нам.

Доля истины в этих высказываниях, однако, есть. Да, действительно, ориентируясь на запросы редакций, которые ждали совершенно определенных снимков, репортеры во многом снимали "то, что нужно", и "как нужно". Но сама окружающая действительность была столь необычна, трагична, героична и впечатляюща, что не мог человек с фотоаппаратом пройти мимо нее. Сегодня фотографы, правда, понимают, что больше снимали парадную сторону войны и часто проходили мимо бытовых подробностей, простых жанровых сцен, которые значительно расширили бы наше представление о той тяжелой поре и о людях, вынесших с честью на своих плечах все трудности и невзгоды военного времени. Да, не всё и, может быть, не так, как сегодня хотелось бы, но все-таки сняли. Ведь недаром же Константин Симонов с такой любовью и теплотой писал о своих коллегах-фоторепортерах, старался всячески помочь им, так любил многие сделанные ими снимки. Он создал книгу "Шел солдат", целиком построенную на военных фотографиях. Большой писатель понимал удивительную силу документа, заложенную в снимках. С охотой и радостью писал он и предисловия к фотоальбомам, выпущенным его фронтовыми друзьями Я. Халипом, Г. Зельмой и другими. Хотя наверняка прекрасно сознавал, что можно и нужно было снимать больше, жестче, честнее. Да и сам он в годы войны писал не так, как потом. Но для этого должно было пройти время, измениться условия, взгляды. Люди должны были многое узнать, пересмотреть, взглянуть на войну не только со своей "кочки", но оценить ее события и с точки зрения маршала, мыслящего категориями фронтов и армий, и рядового, лежавшего в наскоро отрытом окопе, ходившего в атаки на танки с винтовкой, ночевавшего в промерзлой земле. И только потом можно было начинать писать новую правду, ту, которая открылась с годами, выстраданную и осмысленную.

У фоторепортеров не было и никогда не будет такой возможности – что-либо изменить потом. Все, что они сделали, они сделали раз и навсегда. Только то, что они увидели тогда в видоискатель "лейки", и останется на века, станет зримой памятью прошедшего. Какой же честностью нужно было обладать, чтобы делать снимки, и сегодня заставляющие им абсолютно верить! Как же нужно было тонко чувствовать! Как по-иному нужно было смотреть на вещи, чтобы, преодолевая стереотипы того времени, рассказывать правду потомкам.

И тем не менее были среди фотожурналистов люди, которые смогли в те годы увидеть жизнь такой, какой она была. Увидеть всю ее правду, не впадая при этом в крайности. Ведь можно было просто снимать мертвецов, лежавших на улицах города, ужасы блокадной зимы 1941/42 года, жуткие подробности захоронений, когда машины шли к ямам по доскам, положенным на окоченевшие трупы... Все это было. И есть такие снимки! Но не они рассказывали истинную правду о величии человеческого духа, преодолевающего страдания.

С Василием Гавриловичем Федосеевым я познакомился в конце 60-х. Как сейчас, помню огромную комнату в доме на Садовой, где располагалась фотохроника ЛенТАСС, сидящих за столами и на столах репортеров, бесконечный треп об аппаратуре, гонорарах, футбольных матчах, знаменитостях, погоде, превратностях судьбы, проявителях, невероятно повышающих чувствительность, автомобилях и еще бог весть о чем. Тон этого разговора колебался от иронично-снисходительного до азартно-возбужденного, но почти никогда не бывал серьезным.

Федосеев возник внезапно. Тихий – он уже сильно болел, – незаметный, с редеющей шевелюрой седых волос, в сереньком пестром пиджачке, ковбойке, с неизменной "лейкой" на шее. И разговор как-то сам собой переключился на... фотографию, стал серьезным, а под конец завершился жутким спором. Спорили об одном снимке в западном журнале. Федосеев говорил: "Вот она, настоящая фотография!" Большинство же кричали: "Да у меня таких снимков полный ящик! Да только ни одна редакция их не берет!" Помню высокий голос Федосеева, слегка задыхавшийся от волнения, узкие щелочки его глаз и аргументы – едкие и точные. Снимок этот стоит у меня перед глазами до сих пор, и только потом, спустя много лет, я узнал, что автор его... Анри Картье-Брессон. Тогда эта фамилия многим еще ничего не говорила.

Потом я видел Федосеева еще несколько раз, и, как правило, вокруг него всегда разгорался спор, и всегда о фотографии. Уже тогда я понял, что есть в нем нечто такое, что отличало его от шумной репортерской братии, но по юношеской недальновидности это не показалось мне заслуживающим внимания, и я не сошелся с ним ближе. О чем сейчас безмерно жалею. Хотя, может быть, тогда и я не все бы понял из того, о чем говорил, что проповедовал этот нервный худощавый человек...

Он рано начал свою карьеру фоторепортера. В 18 лет уже работал в "Пресс-клише", затем в Ленинградском отделении Союзфото. Созданная в начале 30-х годов, эта организация объединила лучшие репортерские силы страны. В 1938 году, когда она перестала существовать, В. Г. Федосеев стал фотокорреспондентом ЛенТАСС, где и работал до тех пор, пока мог снимать.

Уже до войны его снимки печатались во всех ленинградских газетах, публиковались в альманахах, экспонировались на выставках. Известный советский фотокритик С. А. Морозов, делая обзор одной из довоенных ленинградских выставок, чуть ли не половину его посвятил творчеству Василия Гавриловича. Казалось бы, все внешне складывалось благополучно: он – признанный мастер, его публикуют многие издания, работы экспонируются на выставках, получают награды. На деле же все было значительно сложнее. Нравились лишь те снимки, в которых было меньше всего... самого Федосеева. Те снимки, где были форма, свет, композиция – то, чем он владел в совершенстве, но что было для него лишь способом донести содержание. Когда же он начинал "говорить", его переставали понимать, начинались упреки. И самое обидное – что не понимали его часто сами коллеги. Его подход не укладывался в рамки привычной профессиональной работы. Он не организовывал событий, не снимал эффектных сцен и крайне редко заставлял своих героев что-то "изображать". Он ходил и наблюдал, ходил и думал, ходил и снимал. И именно потому, что не вкладывал репортер в снимки уже готовую; придуманную сиюминутную схему, а жадно ловил мгновения бытия, рождались фотографии, которым удалось пережить время.

Во время финской кампании его, как одного из наиболее опытных репортеров, отправили снимать военные действия. Зиму 1939/40 года он провел на Кольском полуострове.

"Рыболовный траулер, крепко потрепанный разбушевавшимся Баренцевым морем, доставил группу бойцов и командиров на непрерывный и стылый берег. Среди них был и фоторепортер Федосеев", – писал о его работе на Мурманском направлении журнал "Советское фото".

Репортер снимал все увиденное: безжизненный пустынный ландшафт, самоотверженную работу понтонеров и шоферов, чудом проводящих свои машины по бездорожью среди гигантских гранитных валунов и скал. Вместе с воинскими частями совершал длительные переходы по заснеженным сопкам, пересеченным быстрыми, незамерзающими реками.

Бойцы с полной выкладкой, с запасом провизии, таща на себе оружие и боеприпасы, шли там, где лошади, проваливавшиеся под лед многочисленных озер, не могли быть полезными.

Федосеев с посиневшими от холода руками, с вещмешком за спиной, с неизменным "ФЭДом", засунутым под полушубок, поспевал везде. Он снимал, как связисты, обжигаемые лютой стужей, протягивают провода, как артиллеристы вручную тащат орудия по гранитным скалам, взбираясь на крутые "бараньи лбы", покрытые коварной наледью, как несут на плечах тяжеленные ящики со снарядами или вытягивают орудия, засевшие в болотистой промерзшей трясине. Может быть, здесь, на этих изнурительных маршах, фотокорреспондент Федосеев почувствовал, как трудно отобразить нелегкий ратный труд. В его снимках нет красивых атак, когда, картинно рассыпавшись по полю, бойцы под развернутым знаменем устремляются на противника. Именно там, на Севере, он увидел, как на самом деле выглядит война.

Из небольшого сарая, сложенного из валунов, непрерывно строчил пулемет. Бойцы в маскхалатах, буквально зарываясь в снег, подползали к нему все ближе и ближе. Пулемет на мгновение затих, и вот поднялась одна фигурка, другая, но в ту же минуту вздыбились фонтанчики снега и вновь донесся механический звук пулеметной очереди. Первый боец, словно споткнувшись о невидимое препятствие, как-то неловко взмахнул руками и рухнул навзничь. Мгновение спустя второй красноармеец, которого Федосеев еще недавно снимал у пограничного знака, тоже стал медленно оседать. Вначале он опустился на колени, секунду-другую задержался в этой позе, а потом резко ткнулся головой в снег. Репортер увидел, как кто-то вскочил, размахнулся и метнул гранату в окно сарая. Раздался сильный взрыв, и Федосеев невольно закрыл голову руками. Секунду спустя он услышал два взрыва.

Подняв голову, увидел, как над сараем начал крутиться серый дымок. А на поляне то тут, то там вставали бойцы и не спеша подходили к тому месту, где еще секунду назад надрывался пулемет противника.

В тот день он ничего не снял и долго молча шел, не разбирая дороги, стараясь догнать уходящую вперед часть. И только глубокой ночью, когда измученные переходом и неожиданным боем бойцы остановились на ночлег, он сделал один снимок. Яркое пламя, огня вырывает из тьмы густой полярной ночи фигурки красноармейцев. Тогда Федосеев и не думал о том, что совсем скоро будет лето, на Кировских островах будут гулять нарядно одетые люди, многие из которых в это воскресенье специально придут в ЦПКиО, чтобы увидеть работу ленинградских фотомастеров.

И там, на выставке, будет висеть несколько его фотоснимков, и ленинградцы будут стоять и рассматривать их. А два снимка, сделанные в те памятные дни, – "В пути" и "У костра" – получат дипломы.

Журнал "Советское фото", оценивая его работы, напишет потом:

"В. Федосеев сумел донести до зрителя в полноценной художественной форме ощущение героических дней войны...

"У костра" – снимок, в котором художественно выполнен выразительный сюжет походной жизни. Он несет в себе образ, возбуждает эмоции, он не является только лишь документальным репортажем..."

А перед глазами фотографа долгие годы будет вставать и падать, споткнувшись о что-то, молодой боец, которого он видел у пограничного столба... Но все это будет позднее, а тогда казалось, что никогда не кончится долгая полярная ночь. Много километров пришлось ему пройти, проехать, пролететь, прежде чем он вернулся в родной город.

Город жил мирной жизнью, работали заводы, фабрики, люди трудились, отдыхали, занимались спортом, ходили на концерты, в кино, в театры. И все это многообразие мирной жизни запечатлевал объектив его аппарата.

Непоседа, пытливый экспериментатор, он постоянно носится с какой-нибудь идеей. То пытается достичь большой глубины резкости в кадре, то, наоборот, старается убрать задний план. "Фотограф, – говорил Василий Гаврилович, – должен в совершенстве владеть техникой". Сам он бесконечно снимал этюды. То искал какое-то необычное освещение, то пытался передать фактуру камня, ткани, дерева, металла.

Многие посетители довоенных фотовыставок помнят его работу "Лампа шахтера". Простой, незатейливый сюжет: обломки породы и посреди них горящая шахтерская лампа.

Его интересовало, как падает свет, как передается рисунок теней. Точная композиция, великолепная печать сделали эту "учебную" работу подлинным художественным произведением.

Среди репортеров ходила байка о том, как Федосеев несколько месяцев "дрессировал" чайку, чтобы снять ее так, как ему нужно – на фоне Петропавловской крепости. Они, конечно же, шутили, но доля истины в этом была. Василий Гаврилович часто ходил на Кировский мост, часами простаивал, наблюдая за полетом красивых мощных птиц. Результат – замечательный снимок, оставшийся у многих в памяти. Зимой 1936 года он каждый выходной надевал лыжи – и в лес. Десятки пленок отснял, добиваясь мягкости передачи теней на снегу. За это время великолепно научился ходить на лыжах, что очень пригодилось ему потом, во время съемок на фронте.

Не все и не всегда понимали и принимали его поиски. Нередко он слышал разного рода упреки, на которые, впрочем, не очень-то обращал внимание. Снимая огромный цех одного из заводов в Ленинграде, он увлекся игрой света, которую образовывали солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь верхние стекла. Световой ритм пленил автора, но вызвал нарекания критики. В одной из статей об этой работе писали, что снимок формалистичен и не передает ощущения радостного простора нового социалистического предприятия. Фотография же эта вызвала впоследствии бесчисленное множество подражаний.

Разговаривая с коллегами Федосеева, с людьми, хорошо знавшими его, я часто слышал рассказы о снимках, сделанных до и после войны. Одни называли "Кадо" – изысканную фотографию, на которой Василий Гаврилович снял роскошного породистого шпица, другие вспоминали удивительный портрет Галины Улановой, экспонировавшийся на многих выставках и принесший ему множество дипломов и наград. И только Б. С. Лосин сказал: "Вася лучше всех снял блокадный Ленинград. Но где эти снимки? В войну-то их не особенно печатали".

Однако время оказалось благосклонным к репортеру – многие из тех работ сохранились. Многие, но далеко не все. Но даже они говорят о Федосееве как об удивительно тонком мастере.

Несколько лет назад для передачи "Ракурс", которую я вел на Ленинградском ТВ, мне пришлось собирать материал о военных корреспондентах, и я наткнулся на снимок, помещенный в "Блокадной книге". Две исхудавшие да невозможности женщины и девочка лет пяти переходят улицу. Они уже совсем подошли к тротуару, и девочка, которую мать придерживает за руку, подняла тонюсенькую ножку с уродливо раздувшимся коленом, готовясь поставить ее на поребрик. Яркое солнце заливает мостовую, и силуэты женщин четко выделяются на ней. Та, что помоложе, очень осторожно передвигает тонкие, чуть толще палочки, на которую она опирается, ноги. Видно, что она недавно, может быть в первый раз, вышла на прогулку после долгой, тяжелой болезни.

Сегодня снимок этот знают многие – он висит в Музее истории Ленинграда. Почему же эта простая, бесхитростная фотография стала символом ленинградской блокады? Ведь нет в ней ни атрибутов войны, нет ни взрывов, ни крови, ни слез. Но есть в ней другое – суровая правда бытия. Правда обычных вещей. Глядя на эту фотографию, все острее осознаешь ужас обыденности, в которой нужно было жить и которую нужно было преодолеть. И это преодоление продолжалось ужасно долго – 900 блокадных дней.

Авторы книги А. Адамович и Д. Гранин спустя много лет отыскали людей, изображенных на снимке. Их рассказ они поместили в главу "Неизвестное про известную фотографию". Это были воспоминания людей, переживших блокаду, рассказ о суровой зиме 1941/42 года, когда старшую дочку В. А. Опаховой – Лору – разбил паралич на почве дистрофии. Она не вставала с постели несколько месяцев, и, когда чудом поднялась на ноги, соседи не признали ее – все считали, что она давно умерла. Тогда же доктор велел ей ходить, много ходить. И они втроем, поддерживая друг друга, бродили по городу, пока хватало сил.

В одну из таких прогулок их и сфотографировал где-то в районе Невского, как пишут авторы, неизвестный военный корреспондент. Этим фотографом, как оказалось, был Василий Гаврилович Федосеев. Снимок этот поразил меня своей точностью и совершенством изобразительного языка. Он был прост и убедителен, как сама жизнь. Завершенность композиции, свет, удивительный графический рисунок – все это было не прихотью эстета, а естественным для истинного художника способом выражать свои мысли. Он просто так видел, так воспринимал мир.

И тогда я начал искать его снимки в архивах, книгах, частных коллекциях. Очень скоро стал безошибочно выделять его почерк среди десятков других авторов. В нем не было нарочитости и условности, присущей работам его коллег. Их снимки, даже если они и не были организованы, рождались как иллюстрации к какой-то одной мысли. Сразу было ясно, что именно хотел сказать автор. Не показать, а именно сказать. У Федосеева же все было иначе – он открывал фрагмент реальности, вглядываясь в который зритель постепенно начинал прочитывать содержание. И оно было неоднозначным.

Язык этот оказался удивительно современным. Все это и заставило меня пристальнее вглядываться в его работы, искать новые, размышлять о том, как он снимал, как думал, как жил.

У каждого человека есть свой звездный час. Это необязательно период славы, почета и уважения. Часто для посторонних он может быть совсем незаметным. Для художника звездный час – это период наивысшего подъема, период, когда удается выплеснуть все то, что накопилось в тебе, рассказать о том, что ты понимаешь, что чувствуешь, что любишь и ненавидишь. Мне кажется, таким периодом для Федосеева была ленинградская блокада – невероятно трудная, трагичная и жестокая пора.

Но, может быть, именно эти лишения и мобилизовывали художника, заставляли его лучше видеть, тоньше чувствовать...

Война ворвалась в жизнь города стремительно и неожиданно. Летним утром 22 июня Федосеев вместе со спортсменами-гребцами на шлюпках ушел в залив. Снимал их тренировку, потом загорали в районе Лахты. Часа в три, проголодавшиеся и уставшие, возвращались в город. У стрелки ЦПКиО услышали голос диктора, доносившийся из большого квадратного репродуктора, установленного на столбе. Отсюда по воскресеньям обычно неслись звуки музыки. На этот раз вместо привычной "Рио-Риты" звучал суровый мужской голос. "Война!" Федосеев попросил ребят высадить его у моста и помчался в редакцию.

Большинство тассовцев стали военными фотокорреспондентами. Совсем мальчишки, Тарасевич, Уткин, Лосин надели военную форму. Федосеева не пропустила медкомиссия: дала о себе знать травма, полученная во время финской кампании.

– Будете освещать жизнь города! – сказал ему директор ЛенТАСС.

Ужасно хотелось на фронт, но Василий Гаврилович прекрасно понимал, что кому-то нужно снимать и жизнь Ленинграда. Здесь записывались в ополчение, формировались рабочие отряды, отсюда уезжали на строительство оборонительных сооружений. Продолжали работать заводы и фабрики. И все это надо было снимать – такой уж была его работа. Он понимал, что рассказать о том, что происходит, можно только посредством показа деталей, изменивших лицо города, превращающих его в бойца. Такие снимки нельзя было придумывать или организовывать, их нужно было увидеть. И он видел их.

В августе 1941 года, когда мало кто мог до конца представить себе всю опасность, нависшую над Ленинградом, Федосеев делает снимок, в котором ему удалось выразить ту предгрозовую атмосферу. На фоне хорошо знакомого ему дома с вывеской магазина "Фотопринадлежности", куда до войны он заходил чуть ли не каждый день, проходит группа девушек с рюкзаками за спиной, отправляющихся на строительство оборонительных сооружений. На их лицах молодые задорные улыбки. Это как бы первый "слой" снимка, но чем пристальнее мы вглядываемся в него, тем ощутимее становятся зримые черты войны: крест-накрест заклеенные витрины, вывешенные на стенах листовки, плакат с надписью: "Родина-мать зовет!" А за стеклом витрины – вывеска: "Булочная". Там, где еще вчера торговали фотопринадлежностями, сегодня выдают хлеб.

Б. С. Лосин, бывший военный корреспондент ЛенТАСС:

– Тогда, во время войны, мы все стремились на фронт и снимали на фронте. Нам казалось, что самое важное и нужное – там. Причем зачастую мы не особенно раздумывали, как и что снимать. Важно было, чтобы было похоже на войну: взрывы, атаки, побольше танков... Город снимали единицы. По-настоящему, пожалуй, один Федосеев. То есть мы тоже снимали, но, как правило, разрушения. Тогда создавали летопись злодеяний фашистов и хотели им представить счет за содеянное. Вот мы и документировали их бесчинства.

Федосеев же снимал жизнь города, быт его жителей. Причем делал это так целеустремленно и методично, что мы порой подсмеивались над ним. Он неизменно каждый день уходил в город, стремясь зафиксировать, как нам тогда казалось, ненужные мелочи. А он бродил по городу со своей "лейкой", наблюдая жизнь людей.

Его часто задерживали и отправляли в милицию или комендатуру. Не помогало и тассовское удостоверение: ленинградцы были очень бдительными. У другого эти постоянные задержания могли бы напрочь отбить охоту к подобным вылазкам, а он как ни в чем не бывало накидывал на плечи видавший виды полушубок, прятал под него аппарат и снова уходил в город. Сейчас понимаешь, насколько труднее было ему здесь, в городе. Видеть обессиленных людей, жить их заботами. На фронте было проще – там и накормят, там и настроение бодрее, и с транспортом легче: встретят, довезут. Ему же, полуголодному, приходилось вышагивать бесконечные километры по опустевшим ленинградским улицам.

Помню, попал я в госпиталь, который находился в районе Сосновой Поляны. Однажды сестра мне говорит: "К вам пришли". Кто бы это?

Входит Федосеев, худой, бледный, но улыбается, отчего почти совсем не видно глаз-щелочек. Принес что-то из продуктов. "Вот, ребята просили передать!"

Посидели, поговорили, мне сразу легче стало – помнят меня! За разговорами время пролетело быстро. Стал я его выпроваживать: тогда действовал комендантский час. Он говорит: "Ничего, успею, я привычный. Поди, каждый день километров по пятнадцать вышагиваю".

Так он и снимал, порой уходя на городские окраины, а порой делая снимки рядом с редакцией. В центре города, на Садовой, Федосеев снимает мужчину, неторопливо идущего по тротуару. На нем обычный темный костюм. И вокруг такие же мирно одетые люди. Все просто и буднично. Все, кроме одной детали – на плече у него карабин, который он придерживает по-штатски сложенными за спиной руками. Эта непривычная деталь удивительно точно рассказывает о войне, ворвавшейся в обыденную жизнь. И есть в этом снимке нечто символическое: гражданин – защитник города, один из тысяч мирных людей, взявших в руки оружие. Но эта символика где-то внутри, в глубине снимка, в отличие от многих плакатных изображений тех лет.

8 сентября 1941 года вражеской авиации удалось впервые подвергнуть город массированному налету. Василий Гаврилович залез на крышу дома, в котором жил. Кругом полыхали пожары. Черный столб дыма поднимался к небу там, где находились Бадаевские склады. Горели продукты – мука, сахар, внизу ревели сирены пожарных машин.

В тот день он снимал в разных концах города. Везде много раненых, обожженных. Поздно вечером, возвращаясь домой, он попал под бомбежку – вражеские самолеты вновь прорвались к Ленинграду. Рвались фугасные бомбы...

С этого дня война сразу изменила лицо Ленинграда. Город стал фронтом. На следующий день фашистские летчики опять его бомбили. Фоторепортеры ЛенТАСС буквально сбивались с ног, стараясь запечатлеть первые разрушения на улицах. Устав от постоянной беготни по городу, Федосеев забрел в зоопарк. В мирное время он любил приходить сюда, снимал детей, кормящих птиц, наблюдал за повадками зверей, которых любил. Сегодня зоопарк было не узнать. Кругом валялись вывороченные бомбами деревья, осколками снаряда убило любимца ленинградской детворы – слона... Там, среди разрушенных вольеров, он делает несколько снимков. На одном из них – белый лебедь в пруду, засыпанном досками, щепками, мусором, а на заднем плане рабочие, растаскивающие разрушенные строения. Мирная, красивая птица и следы разрушения – гармония и хаос. Он всегда умудрялся увидеть то, мимо чего проходили другие. Увидеть самую малость, за которой – образ.

Рассматривая снимки Федосеева, сделанные в блокадном городе, я часто задавал себе вопрос: чем они выделяются из работ других репортеров? Вроде бы и похожие сюжеты и события, но приглядишься – и окажется, что он лучше увидел, тоньше почувствовал ситуацию. Фотографии Федосеева просты и бесхитростны. Автор как бы берет и показывает нам фрагмент обыденной реальности. Это не навязчивое "Вот что там было!", а более тонкое: "Вот что я увидел", "Вот что произвело на меня впечатление", "Вглядитесь, может быть, это и вам что-то откроет". Вот эта неназойливость его изобразительного языка многим в то время казалась странной. Страна говорила на языке лозунгов и плакатов. И ненавязчивый голос рассказчика тонул в канонаде приказов.

Сегодня же мы поражаемся тонкому чутью мастера, его умению деликатно, порой одной деталью передать то суровое и непривычное для мирного города состояние. Ленинград становился фронтом, и, чтобы показать это, фотографу нужно было совсем немного. Война на снимках Федосеева чувствуется во всем: в освещении, в мельчайших деталях, в выражениях лиц, в позах. Это ощущает любой зритель, это вроде бы очевидно. Но специалисту-фотографу понятно, каким чутьем нужно обладать, чтобы, не вводя в кадр ничего "военного", создать эту атмосферу. А кроме того, нас, значительно более визуально грамотных, живущих в эпоху телевидения, когда мы все начинаем воспринимать уже "с полувзгляда", поражает манера съемки репортера, поражает своей современностью, а от этого – достоверностью и убедительностью. Ведь в фотографии, как и во всем, своя мода, свой стиль, присущий своему времени, своей эпохе. Снимки Федосеева воспринимаются так, будто бы они сделаны сегодня. В них нет условности, присущей работам его современников. Тогда большинство репортеров если не придумывали ситуацию, то просто точно регистрировали происходящее. Такие снимки чаще всего иллюстрировали события, не проникая в их суть, не передавая особенностей ситуации, настроения, атмосферы, через которую мы сегодня лучше понимаем происходившее.

24 мая 1942 года он снимает в районе Осиновца – там, где начиналась трасса, которую потом назовут Дорогой жизни. За годы войны он неоднократно бывал там, стараясь запечатлеть будни главной артерии, питающей осажденный город. Там снимали многие, но, пожалуй, лишь ему одному удалось так точно передать обстановку, в которой трудились работники трассы: дорожники, речники, автомобилисты. Под жестоким огнем днем и ночью в течение долгих месяцев они осуществляли связь с Большой землей. Это был тяжелый, утомительный и опасный труд. Страна посылала городу хлеб, продукты, оружие, медикаменты. Город чем мог помогал стране. Отсюда, с замерзавших, но не прекращавших работу заводов, выходили созданные руками питерских рабочих оборудование, вооружение, боеприпасы. Десятки тысяч тонн грузов приходилось перегружать у причалов Осиновца. Фоторепортеры, побывавшие здесь, зафиксировали это нагромождение ящиков, бочек, мешков. На их снимках обилие плавсредств, рабочие моменты погрузки, портреты лучших людей трассы. На фотографиях Федосеева, помимо всего прочего, передан дух той поры.

Четверо пожилых исхудавших солдат несут на плечах ящики с оружием. Пятый? Десятый? Сотый? Темное небо, силуэты судов и глаза, устремленные куда-то в себя. И дрожь в ногах на противно покачивающейся доске, перекинутой с плашкоута.

А где-то рядом Федосеев снимает посадку эвакуируемых ленинградцев на пароход. Спины людей, поднимающихся по трапу. И лишь одно лицо обращено к зрителям – отвечающий за посадку младший офицер с осунувшимся лицом и воспаленными глазами встретился взглядом с репортером, направившим на него свой аппарат. Но улыбнуться не было сил.

Или вот другой снимок – на борту судна, на мешках, тюках сидят люди, капает мелкий дождик, и как-то необычно мирно, совсем по-городскому раскрылись зонтики. И только тревожный взгляд моряка, смотрящего в сторону озера, напоминает о том, что в любую минуту может раздаться команда "Воздух". И зонтики тогда вряд ли смогут помочь...

Медленно, ужасно медленно тянулись блокадные дни. Перелистывая фотолетопись блокадного города, созданную Василием Гавриловичем Федосеевым, ощущаешь этот неторопливый ритм однообразных тяжелых дней. И по этим же снимкам видишь, как постепенно менялся быт города, как оживали люди, как все чаще появлялись улыбки на их лицах.

И символическими кажутся снимки, сделанные репортером Федосеевым весной 1943 года. Однажды погожим днем он поднялся на звонницу Петропавловской крепости, откуда открывалась величественная панорама Ленинграда. Нева уже скинула свой ледовый панцирь, солнце дробилось на воде, на просыхающих крышах. Сверху не видно было ни разрушенных зданий, ни вывороченных деревьев, гордо, в прежнем величии, раскинулись знаменитые ансамбли. Город выстоял.

7 ноября 1944 года Федосеев снимет праздничный салют в честь 27-й годовщины со дней Октября. И снимок этот опять же символичен. Это не просто салют, а салют города, еще совсем недавно вынесшего все тяготы блокадных дней. На Стрелке Васильевского острова стоят орудия. Вдали угадывается знакомый силуэт Петропавловки. Небо прорезано нечастыми следами ракет. Видимо, репортер чуть-чуть опоздал нажать спуск аппарата. А может быть, он сделал это не случайно? И в этом снимке нет привычной праздничной помпезности. Ведь еще идет война. Еще грохочут выстрелы и гибнут люди. И, вглядываясь в орудийные расчеты, видишь совсем не праздничное их одеяние – видавшие виды ватники, солдатские ушанки. И ведь совсем недавно из этих пушек гремели совсем не холостые залпы...

В этом снимке Федосеева, как и во многих других его работах, есть второй, более глубокий "слой". Его только нужно разглядеть, понять, почувствовать. Военным фотографиям Федосеева присуща полифоничность звучания. Информация, заключенная в них, гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. В них нет привычных батальных аксессуаров, они не поражают броскостью. В них удивительная достоверность обыденности, подмеченная зорким и тонким художником.

Снимкам этим не скоро довелось увидеть свет – они, как и другие тассовские материалы, ушли в архивы, где и лежали много лет. Изредка к ним обращались исследователи: одним понадобится проиллюстрировать статью или книгу про блокаду, другим – посмотреть, как выглядел город в то трудное время.

В 1987 году Союз журналистов СССР предложил ленинградским фоторепортерам устроить свою выставку в Москве. Мне довелось заниматься ее организацией. В ретроспективном отделе выставки мы постарались довольно полно представить творчество фотомастеров разных поколений. Именно тогда, работая в архиве кинофотодокументов, я наткнулся на федосеевские снимки времен войны. Они буквально ошеломили меня: это было нечто новое. Такой блокаду еще не показывали – просто, обыденно, без натуралистических ужасов и одновременно без излишней патетики. Я перебирал эти снимки, и в памяти моей вставала встреча с Д. Граниным, одним из авторов "Блокадной книги". Было это в Ленинградском университете. Огромная аудитория не могла вместить всех желающих. Писатель говорил о жизни, о ее проблемах, о трудностях и радостях своей профессии. Зашел разговор и о войне, о работе над "Блокадной книгой". Зал, затаив дыхание, слушал о свидетельствах очевидцев. Как-то сам собой зашел разговор о сохранившихся документах той поры – о фотографиях. Писатель рассказывал:

– Работая над книгой, мы с Адамовичем почувствовали необходимость подкрепить наши беседы снимками. Вместе мы отправились в фотоархив, где перебрали огромное количество фотографий, – блокадная коллекция насчитывает несколько тысяч негативов. Особенно нас интересовали снимки, связанные с производством, с заводами. Мы хотели увидеть, как работали ленинградцы, как они выглядели в те самые тяжелые месяцы блокады, о которой рассказывали наши герои. Но оказалось, что среди этих тысяч фотографий почти нет ничего такого, что могло бы дополнить наши беседы. Ничего сверх того, что мы знали теперь о блокаде.

На снимках у станков стояли хоть и осунувшиеся, но, в общем-то, бодрые, мужественные рабочие и работницы с решительными, а иногда даже с улыбающимися лицами, в обыкновенных спецовках или ватниках. В общем, выглядели они так, что хоть сегодня печатай в газете. И не было вокруг видно ни цехов, занесенных снегом, с пробитыми стенами, ни людей, которые привязывали себя к станкам, чтобы не упасть от слабости. А ведь все это было, и порой они тут же, в цехах, умирали.

Поначалу мы стали было обвинять фотожурналистов в том, что они приукрашивали действительность, что они боялись показать правду, ибо она была ужасна. Но потом мы поняли, что это не так. Все дело в том, что фоторепортеры были "запрограммированы" – запечатлеть мужество и героизм ленинградцев, находящих в себе силы жить и работать в этих нечеловеческих условиях. Надо было и стране, и всему миру показать, что Ленинград стоит, борется, не сдается и не думает сдаваться. Эта внутренняя сверхзадача и определяла отбор сюжетов.

Поэтому, когда мы захотели показать то, что было в Ленинграде на самом деле, мы очутились перед пустотой. Для истории эти снимки оказались бесполезными. И тогда я подумал, что фотограф-художник снимал бы в ту пору совершенно другое. Он бы фиксировал трагическую правду жизни. Потому что внутреннее задание для него было бы совершенно иное. Вот чем, на мой взгляд, отличается работа художника от работы журналиста. На этом примере я почувствовал разный подход к факту, к документу.

Не знаю, как смотрели писатели архивные материалы, что они искали, но одно могу сказать: Федосеева они проглядели.

В апреле 1987 года в Москве, на Гоголевском бульваре, открылась выставка "Фотомастера Ленинграда". Надо сказать, что в эпической фотолетописи Великой Отечественной войны и по сей день как-то робко звучат имена ленинградских фотомастеров. Ни один из них не попал в известную книгу чешских авторов Д. Мразковой и В. Ремеша "Они снимали Войну", да и в наших антологиях ленинградцы представлены весьма скромно.

Может быть, виной тому излишняя централизация прессы и издательств, сосредоточенных в Москве, из-за которой редакторам проще и ближе обращаться к фотографам-москвичам. Может быть, более "пробивные" москвичи умудряются интенсивнее отстаивать свое место под солнцем, но факт остается фактом – ленинградскую военную фотографию знают плохо.

На выставке я был свидетелем того, как московские коллеги старшего поколения, переходя от стенда к стенду, то и дело обращались друг к другу, называя имена своих товарищей-ленинградцев, с кем бок о бок им пришлось делить нелегкий хлеб фронтового репортера. Я помню, как молча стояли посетители у фотографий Федосеева, подолгу вглядываясь в них.

Марк Степанович Редькин, когда-то вездесущий, неунывающий репортер, а сегодня пожилой осунувшийся человек с все еще острыми, живыми глазами, отходя от стенда, покачивал головой:

– Ай да Вася, ай да молодец! Надо же как снимал!

Всеволод Сергеевич Тарасевич, который, как и Редькин, знал Федосеева еще по осажденному Ленинграду, работал вместе с ним в фотохронике ЛенТАСС, возбужденно говорил мне:

– Где ты нашел эти снимки? Где они были? Я знал, что у него должно что-то остаться, но чтобы такое!

Кто-то сказал об искусстве, что это вечный диалог со зрителем. Если нарушается это общение, произведение перестает быть им. Время – неумолимый судья – управляет нашим восприятием. В фотографии часто бывает так, что снимки, сделанные давным-давно, внезапно начинают повествовать: детали обстановки, одежды, жесты, на которые мы раньше не обращали внимания, вдруг рассказывают нам что-то новое о том, далеком. С работами Федосеева произошло нечто другое – мы наконец-то стали видеть так же, как почти полвека назад видел автор, то есть мы доросли до такой фотографии. Нашим визуальным чутьем мы стали воспринимать те тонкости, на которые рассчитывал их создатель. Федосеев, как посланник из наших дней, нашим же языком ведет повествование из прошлого. А потому можно со всей убежденностью говорить, что летописец ленинградской блокады тассовский репортер Василий Гаврилович Федосеев сделал почти невозможное: фиксируя на пленке время, он в чем-то значительно опередил его.