"Поезд-беглец"
Мы с Настасьей Кински (она со своим мужем, египтянином Исмаилом Мусой, я с Ким) едем на яхте из Канн в Монте-Карло, а на следующий день на частном самолете летим в Венецию представлять "Возлюбленных Марии". Менахем Голан очень переживает, что за все это он должен платить, но таковы условия Настасьи Кински, а она – звезда. Приезжаем в Венецию, Менахем с широкими объятиями встречает нас в холле. Я иду к нему, протягивая сценарий:
– Менахем прочитай.
Сценарий называется "Поезд-беглец". На следующий день слышу:
– Блистательно! Мы будем это делать!
Вопрос был решен.
Джон Войт, который собственно и пригласил меня на работу в Америку и, с которым к тому времени у меня были уже очень теплые дружеские отношения, очень долго отказывался от роли:
– Не могу я играть убийцу преступника.
Мотивы те же что и у Никиты не хотевшего играть Алексея в "Сибириаде". Обоим казалось, что типажно они не подходят. Войта пришлось очень долго уговаривать, объяснять, что на роль рецидивиста здесь нужен артист с обаянием. Согласившись, наконец, Войт даже какое-то время пожил в тюрьме, чтобы понять, что такое убийца, какова его психология, как он себя ведет. Потом мы стали искать ему грим, золотую фиксу, походку, манеры.
У Куросавы мы взяли конструкцию фильма, главную его метафору. Поезд здесь – символ эпохи, воплощение вырвавшейся из-под контроля цивилизации. При этом повествование остросюжетно. Куросава великий мастер строить сюжет, поворачивать его новыми гранями, заставляя нас все время ощущать относительность своего представления об истине.
Все главное в сценарии было у Куросавы, я просто добавил какие-то новые линии, чтобы еще более драматизировать конфликт.
Переписывал я сценарий сначала с Джорджем Миличевичем, забавным югославом из Голливуда, потом с Полом Занделом, достаточно известным драматургом. Работа неплохо продвинулась, но Джону Войту диалоги не нравились, он считал их слишком литературными. В то время я дружил с Робертом Дювалем замечательным актером, известным у нас по "Крестному отцу" и многим еще картинам, спросил у него:
– Кто, по-твоему, мог бы написать для меня настоящие тюремные диалоги?
– Тюрьму надо знать, – сказал он. – Тут нужно не только ухо. Есть два человека. Других нет.
Он назвал одного кубинца живущего в Майами и писателя Эдди Банкера. Оба отсидели срок, оба писали о тюрьме.
Сначала мы с продюсером решили попробовать кубинца. Созвонились с его менеджером. Тот долго объяснял, что кубинец приехать не может.
– Но мы должны же его видеть, – говорил продюсер.
– Знаете, он редко куда-нибудь ездит. Присылайте контракт и сценарий – он вам поправит все что надо.
– Нет, нет. Мы должны его увидеть.
– Ну, ладно, – неохотно сказал менеджер. – Постараемся дня через четыре приехать.
Прошло четыре дня. Мы с продюсером сидим, ждем, подъезжает машина, из нее вынимают человека. Видно, что он под наркотиком – ничего не соображает, выпученные предкоматозные глаза, какие-то малосвязные слова-междометия, ноги не идут, двое несут его на руках – один из них сам менеджер.
– Я же говорил вам, что он не ездит.
– Спасибо, спасибо, – сказали мы. – Увозите его. Как-нибудь обойдемся.
Погрузили его обратно в машину и отправили назад в Майами.
Решили звонить Эдди Банкеру. Он сразу же произвел на меня замечательное впечатление. Мощный череп рысьи глаза мужественное лицо теперь уже знакомое зрителю (я снял его в "Поезде-беглеце" позднее – в "Танго и Кэш" а потом уже его снял в роли бандита Тарантино в "Бешеных псах" – он оказался способным актером), сипловатый мягкий голос. Бесконечно курит сигары. Что-то в его облике напомнило мне Василия Шукшина... Первая мысль: "Какой же он бандит?!" Но когда он предложил съездить в центр Лос-Анджелеса на рынок, многое стало мне ясно.
– Ты что? – изумился я. – Ночь! Убьют за копейку!
– Не бойся! Ты же со мной! Любой бандит в Америке меня знает.
Действительно, его знали многие, и не только бандиты. Он был легендой. В тюрьме он просидел семнадцать лет, начал там всерьез читать – Киркегора, Шопенгауэра, Толстого, Достоевского, там же написал и первую свою книгу – она была издана еще до того, как он вышел на свободу. Права на книгу купил Дастин Хоффман, запустил по ней фильм, сам снимался в главной роли. Когда Эдди выходил из тюрьмы, съемки уже шли полным ходом, слава его гремела. К выходу подкатили лимузин, вся тюрьма скандировала: "Эд! Эд! Эд!" Для заключенных он был героем, воплощением их мечты. Прямо от тюремных ворот Банкер поехал на съемочную площадку к Дастину Хоффману...
Вся жизнь Банкера была связана с Голливудом. Он помнит это место еще в 40-е и 50-е. В тюрьму первый раз попал за наркотики. Выйдя на свободу, в тот же день поучаствовал в ограблении банка, в тот же день был арестован, загремел еще на 7 лет. Об этом, кстати, он как бы мимоходом пробрасывает в "Поезде-беглеце".
К нему очень хорошо относится один из крупнейших американских прозаиков Уильям Стайрон, очень ценит его как писателя. Но у меня подозрение, что подоплека этой симпатии несколько иная. Эдди рассказывал мне, что в свое время он повздорил с другим светилом американской литературы, Норманом Мейлером и крепко поколотил его. Видимо, у Стайрона были свои счеты с Мейлером, своя писательская ревность или что-то там неподеленное. Не сомневаюсь, узнать про то, что Мейлер получил по мордам, было ему приятно.
Когда к нам присоединился Эд Банкер со своей львиной головой и вонючей сигарой, работа быстро двинулась. Диалоги он переписывал со сказочной легкостью, но их получалось безумно много.
– Пиши, пиши больше! – говорил я. – Сокращать – мое дело.
Вместе с диалогами Банкера в картину пришло ощущение правды, которой так добивался Войт.
Позднее Банкер консультировал у нас и все тюремные съемки.
С местами заключения я прежде толком не сталкивался, хотя в американской тюрьме однажды все-таки оказался. Случилось это из-за того, что я напился на вечеринке у Уоррена Битти. Было это еще в годы мой безработицы.
Он устроил красивую парти, собрались звезды – Джек Николсон и другие, сначала – показ "Сибириады", которую Битти хотел и сам посмотреть, потом – роскошный обед. Я очень волновался и от волнения набрался водки. У меня была старая потрепанная "тойота", которую дал мне приятель. Я возвращался на ней домой в Малибу. Было три часа утра. На Пасифик-Кост-хайвэй – ни одной машины, свободно качу по пустому шоссе, немножко срезаю углы, не обращаю внимания, что где-то сзади за мной идет машина. Вдруг она меня нагоняет у светофора, сигналит фарами, я останавливаюсь, понимаю: полиция.
Я спокоен. Опыт встреч с калифорнийской полицией у меня уже был. Примерно за год до этого, слегка выпив (ну грамм сто водки не больше), я ехал на большой скорости в город и напоролся на полицейского. Пришлось доставать права, они у меня были советские. полицейский покрутил, их не понимая, что это такое.
– Это советские права, – сказал я.
– Советские? – изумился он. – Вы выпили?
– Да, немного.
– Больше не пейте. Езжайте осторожнее.
И отпустил. Эта встреча с полицией как-то внутренне меня расслабила. Подумалось, что к советским они с интересом относятся, раз отпускают даже выпившего.
Вот и сейчас я спокоен.
– Будьте любезны, выйдите из машины.
Выхожу. Протягиваю ему права. А они у меня уже не советские, а американские.
– Вы выпили? – спрашивает полисмен.
– Да, немножко выпил.
– Пожалуйста, пройдите по прямой. Иду по прямой.
– Пожалуйста, прочитайте алфавит задом наперед. Господи! Я и русский-то алфавит задом наперед не прочту в самом трезвом виде. А тут английский! Я улыбаюсь. Что-то говорю.
– Понятно. Пожалуйста руки за спину.
Становлюсь, сложив руки за спину. Шлеп! И у меня на руках наручники. Ледяной холод металла. Ё-мое! Он сажает меня в машину, везет в тюрьму. Там мне дают дыхнуть в трубку. Видно, что выпил я здорово. Снимают с меня ремень и все, что не полагается в тюрьме иметь. Хорошо хоть я попал не в тюрьму Даунтауна в одну камеру с педерастами, а в тюрьму Малибу. По сравнению с Даунтауном нравы там замечательные, только очень холодно. Замерз я как цуцик. К счастью, пробыл там недолго. Никаких проблем с законом у меня не было: просто выпил и все. Ничего не нарушил. Ну, может, ехал чуть быстрей разрешенного...
Сценарий уже был почти готов, уже было придумано все главное в нем, но образ целого во мне все еще не возникал. Как-то, приехав в Нью-Йорк, я шел по Бродвею увидел на углу прямо на асфальте разложенные на газете кассеты, распродававшиеся по дешевке – в основном записи советских оркестров, выпущенные по лицензии "Мелодии". Моцарт, Шуберт, Чайковский – я купил сразу ящик, штук сорок. Прямо в машине вставил почти наугад кассету в магнитофон. Это была "Глория" Вивальди.
Зазвучала музыка светлая, трагическая, и в голове возник образ, пришедший то ли из античности, то ли из Возрождения. Мохнатый человек, с всклокоченной бородой, голым торсом, стоит среди волн на спине дельфина, а может, кита. Я подумал, что Мани в конце должен как бы укротить это дикое существо – поезд, и представил его на крыше этого дизеля стремительно несущегося к гибели. Соединение этого образа с героем фильма и дало толчок к рождению финальной метафоры "Поезда-беглеца". На крыше локомотива, несущегося сквозь снег под музыку Вивальди стоит, сумасшедший человек с развевающейся бородой, гордо и по своей воле летящий навстречу смерти...
Когда пошла вторая часть Вивальди, я уже окончательно понял, какой картина должна быть. Мне представился несущийся в пространстве ржавый искореженный метеорит, на который накладывается эта музыкальная тема. Летит на страшной скорости поезд, монстр, пожирающий рельсы, обгоревшая ракета, прорывающаяся сквозь атмосферу в космос. Чудовищная скорость, но при этом – никакого грохота. Бесконечность, тишина и Вивальди... Только когда возник этот образ, я всерьез понял про что снимаю кино.
Продюсеры связались с Москвой, купили права на музыку: в титрах фильма стоит "Глория" Вивальди в исполнении хора студентов Московской консерватории и оркестра под управлением Свешникова...
Сценарий привлек внимание многих звезд, выразивших готовность сниматься. Правда, в основном это были еще только восходящие звезды, искавшие себе роли. Стали делать пробы. В группе появился Эрик Робертс. В сценарии была роль девушки, убирающей локомотивы. Пробоваться на нее пришла Джоди Фостер, уже снявшаяся в "Водителе такси" Скорсезе, и Ребекка де Морне, партнерша Тома Круза по "Рискованному бизнесу", где у нее – роль проститутки, а у него – юнца обратившегося к ее услугам, когда родители куда-то уехали. С этой картины, кстати, и началась его звездная карьера.
Обе актрисы мне очень нравились. На репетициях был и Джон; Джоди Фостер сидела на полу, обхватив колени, смотрела на меня восторженными глазами. Наверное, потому что я был русский, из страны Станиславского. Увы, ей я был вынужден отказать. Сказал после проб:
– Джоди, не могу тебя взять на роль по простой причине. Ты слишком красива. Девушка с такой внешностью не пойдет работать техничкой на дизель. В худшем случае устроится официанткой, а скорее, поедет в Голливуд или в какой-то большой город, найдет работу в офисе или в баре.
Думаю, эти слова ее ранили, много лет она со мной едва здоровалась. Замечательная актриса! Сегодня одна из самых больших звезд Америки. У нее уже три "Оскара". А где мои "Оскары"? Проклятое тщеславие...
В итоге снималась в фильме Ребекка де Морне. Хорошо сыграла. Она тоже с тех пор снялась в нескольких очень хороших картинах.
Съемки шли очень тяжело. Но вспоминается это время как полное счастье. Апрель, Аляска, четыре утра. Встаю утром, опускаюсь на коврик помолиться (я тогда молился каждое утро) и – на съемки. Все тело ломит, ничего не соображаешь и все равно – восторг и удовольствие. Ты снимаешь кино, которое хочешь, с теми – кого хочешь.
Снимали в очень сложных условиях. Один из наших пилотов разбился вместе с вертолетом.
Отсняли натуру на Аляске, вернулись в Лос-Анджелес. Побег из тюрьмы снимался там, по ночам, при тридцатиградусной жаре. Весь снег искусственный. Тюрьму на Аляске мы отснять не могли – там ее нет, пришлось строить на студии и в студийных условиях создавать иллюзию зимы.
Лос-Анджелесская ночь очень темная, это юг. Огромные ветродуи гнали искусственный снег, и под этот снег мы снимали въезд в тюрьму, побег из тюрьмы. Иней был искусственный, в разных местах декорации были подведены трубки, из которых вдруг вырывались облака пара, создавая ощущение мороза. Иногда для крупных планов давали под язык актеру кусочек льда: он говорит – изо рта идет пар.
Оператором картины был закаленный профессионал – Алекс Хьюм, снявший три или четыре серии "Джеймса Бонда", прекрасно знавший все необходимые здесь технические хитрости. Милейший коротышка, он привык снимать так, чтобы все в кадре было видно. Я пришел в первый же день на площадку, с привычной безапелляционностью сказал:
– Этот прибор выключить, и этот, и этот, и этот...
Глаза у Алекса округлились, но спорить со мной он не решился, а потом был очень благодарен мне за новую эстетику, которую я ему навязал.
Все, что происходило между вагонами в кабине машиниста, мы снимали в большом ангаре, где поставили копию сцепки локомотивов. Она была всего на полметра больше, чем в реальности. Алексу поначалу было непонятно: зачем мучиться, когда проще одну стенку убрать и снимать по-привычному. Но то, что мы загоняли оператора в условия где снимать надо было вплотную к актерам создавало ощущение правды. Не было ни одной точки отхода, позволявшей увидеть общий вид кабины (такой план сразу бы выдал, что интерьер павильонный). Документальная манера, которую я опробовал на "Асе", работая в реальных интерьерах, пригодилась и здесь. Мы построили два реальных интерьера локомотивов, повесили их на рессорах, под рессорами проложили полосу шириной в два с половиной метра с нарисованными рельсами, которую по кольцу прокручивали два электромотора. Когда полоса начинала крутиться, при взгляде на нее сверху возникало ощущение сногсшибательной скорости. Имитация имела вид очень достоверный, и работать на ней было вполне безопасно. Над этой стремительно убегавшей землей висел Джон Войт, расцепляя локомотивы.
Войт, помимо своего драматического таланта, обладает еще лирическим даром, достойным Жерара Филипа. Его готовность к сотрудничеству, его солидарность с коллегами меня приводили в восторг.
Он приходил и гримировался точно вовремя – черта для кинозвезды редкая. Я всегда старался отпустить его пораньше.
– Джон, ты свободен.
– Я тут еще потолкусь – отвечал он. В отличие от большинства звезд, он никогда не покидал площадку, оставался до самого конца смены.
– Ты почему не раздеваешься? – спрашивал я. – Сегодня я тебя уже не снимаю.
– А вдруг понадоблюсь?
Сидел в гриме в костюме. Если снимался крупный план его партнера, Джон всегда предлагал:
– Хочешь я постою за камерой? Чтобы он со мной работал.
И стоял, подыгрывал. Редко встретишь такую солидарность и человеческое отношение к общему делу. С Войтом у меня были моменты истинного счастья.
Одна сцена у нас долго не получалась. В ней беглецы дерутся в кабине. Войт стоит с ножом и готов убить своего напарника, Эрика Робертса. Но вдруг из животного он превращается в человека, роняет нож, садится на пол. Сложный переход от животной ярости к осознанию своей вины.
Посмотрели снятую сцену, я сказал:
– Джон, извини, я не знаю, как это сделать. Чтобы у тебя потекли слезы – в этом кадре.
А кадр по сводке уже отснят, никто не даст переснимать.
– Давай всех обманем. Назначим на завтра смену на шесть утра и сразу начнем с этого куска.
Мы назначили съемку, с утра приехали и, пока остальные гримировались, нырнули в декорацию. Свет стоял со вчерашнего дня – стали снимать. Дубле, наверное, на двадцатом продюсер спохватился.
– Что вы снимаете?! Это уже снято! Вам не давали разрешения на пересъемку.
– Нет, нет, нет, – сказал Джон. – Мы снимаем варианты с другим текстом.
А в кадре вообще никакого текста не было. Эти переснятые украденные кадры, по сути, сделали сцену, какой она виделась.
В характере Мани есть нечто, подсказанное мне эстетикой дзен: неожиданно, но логично. Он улыбается там, где по внешней логике надо было бы прийти в ярость.
Роль Ребекки де Морне как бы почти и незаметна, но очень важна. Зрительское сочувствие к героям в сцене, где Мани чуть было не убил своего напарника, идет от нее. Она первая поворачивается к Мани, словно говоря, что вопреки всему его понимает. Они сидят обнявшись, их несет куда-то в мировое пространство, в этот момент они бессильны как-либо повлиять на свою судьбу. Музыку Вивальди я здесь решил сплавить с японской флейтой, что и дало ощущение некоторой отстраненности дзена. А покореженный стальной лист, при столкновении с товарняком почти оторвавшийся от локомотива, развевается на ветру как знамя. Монтажер Генри Ричардсон придумал вставить сюда этот образ. Вообще для "Поезда-беглеца" я почерпнул очень многое из эстетики дзен.
Помню, во время съемок на Аляске Ребекка де Морне позвала меня на обед.
– Ко мне приехал жених – сказала она.
Вечером в ресторане мы встретились. Женихом Ребекки был коренастый миловидный молодой актер – Том Круз. Женитьба их почему-то расстроилась.
Странно, что многие восприняли "Поезд-беглец" как фильм типично американский. Особенно в Москве. Посмотрел Никита, сказал: "Крепко сбито!" Он не хотел меня обидеть, но я чувствовал, что ему это кажется компромиссом, моей американизацией.
Какой это американский фильм, когда человек в ответ на слова: "Ты – животное!", говорит: "Нет хуже! Я человек!"
Такая философия чужда американскому кино.
Фильм кончается цитатой из шекспировского "Ричарда III":
– Бывает зверь свиреп, но и ему знакома жалость.
– Нет жалости во мне, а значит, я не зверь.
Мне рассказывали, что Элиа Казан учил своих студентов, показывая среди прочего мой "Поезд". Этого достаточно, чтобы быть счастливым.
К концу монтажно-тонировочного периода Джон погрузился в религиозную мистику. Я приехал в Лос-Анджелес на озвучание, он мне позвонил.
– Андрей, я тебя буду ждать у гостиницы. Ты меня можешь не узнать – я объясню тебе, где буду стоять.
"Что за чушь, – подумал я. – Как это не узнать! Что он говорит?"
Но он оказался прав. Я его не узнал, это был ходячий скелет. Видимо, он опасался, что подхватил СПИД. Совершенно обессилел, на озвучании мог работать лишь 20-30 минут, потом приходилось два часа отдыхать. Я думал:
"Боже мой! Джон умирает..."
Через три месяца он вдруг стал оживать. У него была редкая болезнь, называемая "кандидоз". Думаю, то, что он выздоровел, и сделало его религиозным. Он и до этого был верующим, а тут совсем ушел в мистицизм.
Джон Войт и Эрик Робертс были номинированы на "Золотой глобус" и в итоге оба его получили: это был первый знак, что и "Оскаров" они тоже получат. На церемонии вручения Джон вышел на сцену и сказал:
– Я хочу поблагодарить Иисуса Христа за то, что он дал мне возможность...
Вместо того чтобы благодарить уважаемых членов комитета по присуждению премии, он стал благодарить Иисуса и читать долгую проповедь, слушать которую сидящим в зале было скучно. На аудиторию, среди которой было много членов Киноакадемии, он произвел впечатление человека невменяемого. Другим существенным минусом было то, что "Поезд" был сделан в "Кэнноне", фирме, которую не любили. Наши "Оскары" пролетели, Менахем проиграл мне тысячу долларов.
То же повторилось в Канне. Фестиваль взял картину. У нее были шансы, но приза она не получила – "Золотую пальмовую ветвь" дали "Миссии" Ролана Жоффе.
Если бы "Поезд-беглец" выпускался не "Кэнноном", по успеху это был бы блокбастер, фильм, побивающий кассовые рекорды. "Кэннон" сумел заработать на картине всего сорок миллионов, при стоимости картины – восемь миллионов. Прокатывать свои картины Голан и Глобус не умели, хотя и брались за все.