Женщина Боттичелли
"Дворянское гнездо" получилось картиной очень живописной, очень красивой... Естественно, на нее обрушился поток дерьма.
Самое интересное выступление было на съезде писателей. Выступал Евтушенко. У него были очень натянутые отношения с Михалковым-папой, и он решил поквитаться, дав залп по сынку, то есть по мне. "У меня еще не зажили рубцы от плетей и батогов, – говорил он, видимо и сам в это веря, хотя в крепостных предки его не хаживали, поскольку он сибиряк, – а в это время режиссер Кончаловский занимается восхвалением помещичье-крепостной России". Слышал это собственными ушами, сидел в зале. Если бы подобное происходило где-то в 30-40-х, меня бы, наверное, хватил инфаркт – тогда такие речи кончались арестом, и нередко – прямо на выходе. Но и времена были другие, и я из другого поколения. Мы уже глотнули свободы – было смешно, а не страшно.
У меня нет картин, к которым отношусь безразлично. Все они для меня очень личные, все их люблю, может, даже не столько саму картину, сколько время, которое с ней прожил. Когда смотрю их, вижу не смонтированный материал, а то, что окружало тот или этот кадр, что было после того, как мы его сняли, чем я жил, когда снимал его. Я был молод, ощущение праздника не покидало меня, хотя, случалось, этот праздник был от отчаяния.
Иногда, утром придя на площадку, я объявлял:
– Сегодня вечером кутим!
Стояли белые ночи. Мы ехали в "Европейскую". Сидели за столом, заставленным яствами, слушали музыку битлов в исполнении ансамбля, погружались в дурман русского застолья. Спускалась из своего номера Беата Тышкевич с верным адъютантом Валерой Плотниковым... Праздник не прекращался.
К этому времени относится еще один роман. Героиню его буду называть Нина. Познакомились мы с ней, когда я искал для "Дворянского гнезда" исполнительницу на роль молодой княжны Гагариной. Мне тащили красивых девочек со всей Москвы. Привели и Нину, она училась во ВГИКе. Она действительно была очаровательна, у нее были замечательно голубые наивные глаза, профиль Грейс Келли. С прерывающимся от волнения дыханием она преподнесла мне свою курсовую работу об "Асе Клячиной"...
Нина была так свежа, так хороша, так чиста и так глупа, что в целом это являло собой редкое гармоническое единство. Возможно, я не прав. Скорее, она была не глупа, и даже совсем не глупа. Но ее курсовая работа называлась примерно так: "Интеллектуальный семантизм в экзистенциальном состоянии героев "Аси Клячиной". Абракадабра на птичьем языке. Раскрыл, не понял ни единой фразы, но было очень лестно. Все-таки обо мне, и с большим пиететом.
Когда во ВГИКе узнали, что она пробуется у меня, ее вызвала к себе начальственная деканатская дама и сказала: – Ниночка, вы понимаете, что вы делаете? С кем вы связываетесь? Это же Кончаловский! Безжалостный человек! Вы понимаете, что вас ждет?! Дайте мне слово, что не позволите ему искалечить себе жизнь!
Нина сделала наивные непонимающие глаза и все, все обещала...
Все, о чем предупреждала ее деканатская дама, случилось. В Ленинграде. Еще до съемок я часто возил ее туда. Никогда не забуду, как мы шли по залам Павловского дворца-музея и между нами было такое эротическое напряжение (это, конечно, вещь субъективная, но оно было), что, даже не прикасаясь к ней, я чувствовал каждую ее клеточку. Не успел прикоснуться к ее руке, как она отдернула ее. Такой силы чувственный ток был между нами. Сводило просто до дрожи. Вот так...
Почти 20 лет спустя, снимая в Орегоне "Гомера и Эдди", я почему-то решил позвонить моей Нине в Париж, она с большой нежностью говорила о времени, когда мы были вместе.
– Какой ты был замечательный! – сказала она.
– Правда? Чем же я был так хорош? – хотелось послушать про себя добрые слова.
– Долгий разговор. Когда-нибудь расскажу...
Спустя время мы встретились, я очень хотел послушать, каким она меня помнит. Тогда я уже начинал писать "Низкие истины", набрасывал кое-что в своих тетрадях. Хотел использовать и ее воспоминания о себе, молодом.
Нина вспоминала наш роман с умилением, с восторгом: слушая ее, я все больше приходил в ужас. Человек, о котором она говорила, был глубоко чужд мне – наглец, беспардонный хам. Чему тут умиляться? Даже прожив долгие годы за границей, она сохранила свою русскую женскую суть. Неужели это был я? Я смотрел на себя как бы со стороны и не мог в это поверить.
Мы вспомнили, как я разбил из-за нее свою машину. Ехали на большой скорости, целовались, вылетели на тротуар. На правой стороне полетели все рессоры.
Однажды зимним вечером, отужинав в Доме кино, я подумал, что хорошо бы поехать сейчас в Ленинград. Такая мысль, да еще в 11 вечера (поезд в 12), может прийти в голову только отужинавшему человеку. С собой у меня ничего не было – один сценарий в портфеле.
Поехал к Нине, позвонил ей снизу из автомата, она уже укладывалась спать.
– Спустись на минуточку!
Она спустилась, в тапочках, набросив на ночную рубашку пальто.
– Поехали! – сказал я, запихивая ее в машину.
– Куда?
– В Ленинград.
– Не могу. Надо сказать бабушке. Она жила с бабушкой.
– Какая разница? Позвонишь из Ленинграда, скажешь, что ты у знакомой.
– Я не одета.
– Неважно. Там все купим.
И она, в пальто поверх ночной рубашки и тапочках, покорно поехала со мной. Невероятно!
Утром устроились в гостинице, попросили у дежурной ее туфли, пошли в комиссионный, купили Нине туфли, чулки, платье, какое-то белье. Она все время плакала. Мне было неловко. Ей больно? Почему? Спустя четверть века узнал: она плакала от восторга.
Или еще. Шел по улице Горького, заглянул в окно ресторана ВТО, увидел Нину, сидевшую с какой-то компанией. Залез в окно, взял ее за руку и так же через окно увел. Она послушно шла. Как олененок. Не могу поверить, что это было.
Сегодня мне с трудом верится, что я был способен на подобное. Откуда во мне эта беспардонность, отсутствие всякого уважения к личности. Собственно, этим и отличается один возраст от другого. В 30 лет – море по колено. Но Нина вспоминала обо всем с глазами, сиявшими счастьем.
Встретившись спустя четверть века, я увидел, что она до сих пор очень хороша и боттичеллиевская красота в ней все та же.