До следующих встреч (Р. Пожерскис)

Светом истины, честных и извечных.
Здесь, в деревне, вновь душа жива.
Чужеродным криком птиц нездешних
Модные здесь кажутся слова.
Через расстояние и время
Запах хлеба и дымок печной,
Словно мост, что к ним проложен теми,
Кто до нас здесь путь прошел земной.

Бронюс Мацкявичюс

На выставке молодых уже в далеком 1976 году двадцатипятилетний Ромуальдас Пожерскис был представлен маленьким, но сильным спортивным циклом. Позже цикл разросся, стал называться "Победы и поражения". Новая общность меняла акценты: бывший снимок "Гонщик" стал именоваться "После финиша", "Мотоциклист" получил название "Победа", собирательное "Мотоциклисты" (в редакции "Перед финишем") получило драматическую нотку.

Уточнялась тема, и уточнялся взгляд, приемы истолкования. По первым шагам часты были крупные ("Поражение") и сверхкрупные ("Победа") планы, дававшие возможность разглядеть глаза, измазанное грязью лицо, шлем, надвинутый на самые веки, пальцы у запекшихся губ или сигарету, за которой – неудержимая улыбка. Потом крупные планы исчезли. Не то чтобы психология спорта перестала интересовать фотографа, она теперь выявлялась многообразнее. И снимке "После финиша" глаз гонщика как раз не видно – их закрыли спутанные, сбившиеся волосы. Но вся фигура его, заляпанного грязью с ног до волос, беспомощно повисшая правая рука, левая, судорожно сжавшая шлем, куда драматичнее раскрывают и цену борьбы на дистанции и психологический удар от поражения.

Говоря собирательно, художник постепенно отступал от главенствовавшего вначале внимания к одному спортсмену. Тема требовала введения в пространство кадра других фигур, других элементов соревнования. В "Подарке" главное – букет, два ярко-белых цветка, спрятанных за спиной, разительно выпадающих из общего тускло-серого фона. Только они, цветы, и существуют в этом мире целостно, все остальное представлено частью, намеком – край грузовика, открытое нутро гоночной машины, фигуры справа, слева... Никто не смотрит на цветы. Они уместны там, где дают награды, а в этой суматохе, и этой закулисной нескладице спортивной жизни совсем не до них. В "Маленьких зрителях" фигурки мальчишек воспринимаются как указующий перст – куда смотреть. Там, за белесой дорогой, перед белой лентой реки, гоняют по косогору три мотоциклиста. Есть зрелище, есть зрители, воспринимать надо то и другое. А в "Старом зрителе" (другое название – "Философ") один из сотен зрителей отвернулся и от гонок, и от тех, кому они любопытны. Что же ты делаешь здесь, желчный человек, колючий, доморощенный философ? Или дома, в четырех стенах, некому показать свое отвращение к толпе и ее идолам?

Изменилась тема: не спорт, а около спорта. Изменился взгляд: не "человек", а "человек и..." Иначе говоря, ты и рядом тебе подобные.

У Кунчюса, как мы помним, человек существовал в праздничной толпе, и было одинаково интересно присмотреться к индивидуальному его самочувствию, к тому, что просыпается в нем от сущности его родового, общественного существа. Как бы две перекрещивающиеся координаты: общее, единое для всех откладывается справа-налево, личное, неповторимое – снизу-вверх. У Пожерскиса в связи просыпается противопоставление: не капли в реке, а река и капля.

Смешно думать, что так изменились праздники. Просто взгляд у этого фотографа иной, между прочим, – моложе на четверть, века.

Что же отделяет тебя от других?

И спортивной жизни – жребий. Удача или невезение. Случай, часто слепой. Все не могут быть первыми. Но есть еще и последние из самых последних. Снимок "Боль": стонет, конвульсивно обняв фару, белобрысый паренек, а вокруг все та же суматоха спортивного предбанника, каждый занят своим и никому нет дела до страдальца. Снимок "После аварии": юноша, закусив губу, уставился вдаль, унимая нервную дрожь и навертывающиеся слезы. Рядом друзья, сочувствующие, обсуждающие подробности беды, но ты уже отъединен от них. Так, как бы за невидимой чертой одиночества

В обычной, неспортивной жизни таким же случаем, жребием рисуется житейская неудача, тем более болезнь, тем более – как вовсе не заслуженная случайность – болезнь твоего ребенка.

Отсюда – пронзительные кадры цикла Пожерскиса "В больнице". Никакой истерики, никаких страшных ракурсов, никакой игры контрастами и тенями. Кафель, стекло, беленые стены, стерильные простыни... Кажется, сам тон печати – светлое на светлом – отдает стерильностью. И испуганный взгляд женщины, к чьей койке подкатили замысловатый медицинский аппарат. Серый силуэт больного, неловко прислонившегося к дверному косяку. Отрешенные глаза ребенка, опрокинутого навзничь, увозимого в операционное отделение. Самый благополучный снимок – балансирует на спинке кровати мальчуган лет семи, выставив ноги в полосатых носочках. Он озорует, но озорует тихо, приглушенно, под сурдинку, потому что знает – рановато для своих годков, – где находится и что такое боль, что такое смерть. Врачебная белизна всего вокруг – как знак опасности, как призыв к тревоге. А сквозь стекло заглядывает в палату другой отрок, и поскольку расположен у самого краешка кадра, широкоугольный объектив смял и вытянул его лицо наподобие африканской маски – лишняя подробность и ряд со всей зловещей холодностью этого мира.

То, что в больничном цикле распахнулось во всю ширь, в деталях, в скрытом виде присутствует в других его работах, даже в самых оптимистических и поэтичных. Кажется временами, что у самого автора есть что-то от сдержанности и тихости этого мальчика в больничной палате. Будто молодой художник постоянно помнит какую-то истину, скрытую от всех нас, – она наполняет его взгляд грустью.

Его грусть становится основным тоном, звучащим, правда, сдержанно, и когда перед объективом вырастают старые кварталы в замечательных литовских городах – Каунасе, Вильнюсе, Клайпеде...

Кунчюс присматривался к стенам, проулкам, площадям и уверял, что его книга – "о городе, не о горожанах". У Пожерскиса, напротив, нет ни одного снимка, где бы не было человека. За плечами у человека обязательно рисуется город, старые стены, тротуар, глубина проходного двора, небо в щели между сблизившимися домами. В жанровом отношении – портрет на фоне городского пейзажа. Но в то же время – немножко жанровый портрет. И, может быть, уместно будет увидеть его как пейзаж с фигурой. Художнику важно как раз сопоставление. Это в изобразительном смысле. А по смыслу явления важно сосуществование.

И новое отличие: если Кунчюса пленяет дуэт, замечательный и загадочный унисон нашего современника с прошлым и позапрошлым, то Пожерскис более всего внимателен к контрапункту, к расподоблению голосовых партий. Они, новый человек и старые стены, существуют вместе, но разъединенно.

Вот панорама Каунаса в предвечерней дымке... Вот река, холмы, кроны деревьев, пестрота остроконечных крыш... Эти сюжеты Пожерскис подает отраженно в духе приема "кино в кино" или "театр в театре". Ему панорама вечернего Каунаса так же важна, как и те, кто любуется ею. На переднем плане он располагает зрителей. Вроде нас, сегодняшнего дня, только, может быть, более смелых и раскованных. Здесь, над городом, на камне, нагретом солнцем, парни и девушки, беседуя между собой, наблюдают, как меняется родной их город с каждым шагом солнца к закату. Взаимного их общения друг с другом – никакого. Пожерскис даже если снимает игру в мяч, старается подловить мгновение, когда играющие разобщены и не смотрят друг на друга. Его занимает не то, что молодые люди – вместе, а то, как по-разному они выглядят перед лицом ежевечерней красоты. Что ты, каждый откопал в своей душе в ответ на это зрелище?

Стиль Пожерскиса боится чрезмерностей. Ему необходим широкий объектив, но не с тем, чтобы поражать зрителя: сам его взгляд нуждается в широком охвате, тяготеет к эффекту панорамности. Он совершенно равнодушен к возможностям химического воздействия на видимую картину. Слишком много странности может оказаться в том, что ухватил глаз объектива, – стоит ли еще больше остранять? Напротив, надо беречь как раз впечатление натуральной нетронутости мгновения жизни. Серебристая гамма с четкими ударами черного и белыми большими пятнами? Это сгодится. Чаще, однако, в его работах серые переходы сужаются, белое и черное вроде бы тянутся друг к другу, норовя остаться наедине. И только если смысл данного снимка требует дополнительных усилий, Пожерскис, ничуть не стесняясь, обратится к ракурсу, к обеднению тоновой шкалы, к ликвидации дали, к расплывчатому мареву вместо правильно переданной перспективы.

Главный для Пожерскиса цикл, "Сельские праздники", был начат очень давно: некоторые снимки помечены 1972 годом. Разросшись стремительно, как никакой другой, он тем не менее еще далек от завершения.

Отчаянную надо было иметь смелость, чтобы рядом с "Сельскими базарами", "Воскресеньями", "Сельскими праздниками" других решиться на собственные "Сельские праздники". Отчаянную смелость – или послушное следование своему внутреннему голосу, когда уже не рассуждают, что лучше, что хуже и где труднее всего одолеть творческую конкуренцию опытных собратьев по профессии.

"Сельские праздники" – самая богатая его серия, самая разнообразная по авторским интересам, отсюда же – и по использованным приемам. Человек и веселье, человек и приподымающая, праздничная обстановка, человек и ему подобные в хороводе, человек и традиция, она же – порядок, она же – ритуал... Пожерскис прежде всего не согласен, что ситуация эта обязательно испытывает человека на высокое. Бывает это, но бывает и другое. Человек остается самим собой. Здесь два чистеньких, отутюженных старичка чинно стоят под деревом, сухие, длинные, кряжистые, и с усмешечкой ведут речь о своем... А можно покрасоваться рядом с приодетой женой, даром что скошенный глаз ее зыркает: "нет... не дам... не уступлю... не позволю..." Или стать как вкопанный рядом с лошадью, что по-доброму уткнулась тебе в локоть, и пусть седая жена недовольно ругается в телеге! Праздник сегодня, праздник!

Можно, если хочется, потанцевать. Да так, как никогда не танцевалось – изогнувшись, разлетевшись вокруг маленького семейного стола, вынесенного под открытое небо. Или, совсем оконфузившись, – спать с похмелья за полдень, так что будить придут вшестером, с гармошкой (а вдобавок, стало быть, с фотоаппаратом).

В праздничной серии Кунчюса такие сюжеты были бы невозможны.

Он ловил лирическое состояние души, "праздничность" как содержание секунды, как движение сердца.

Пожерскис ловит разнообразие, и том числе и лирическое разнообразие самочувствия.

Для него праздник – это и смущение двух старушек, вставших во весь рост в низкой светелке, по обе стороны от внука, в белых платочках, в воскресных туфлях, с добрыми улыбками, тоже будто надетыми с утра.

Праздник – это бесконечная необходимость запрягать, распрягать, разворачивать лошадей. "Кто кого?" – называется снимок, где женщина в цветастом платье и открытых туфельках на каблуке, утопая во влажной зелени, пытается развернуть запряженную пару на фоне старого, но очень крепкого крестьянского дома...

"А на соседнем дворе...".

Нет, это я сочинил. Нет такого перехода между снимками. И не стоят они рядом. Но могли бы стоять. И мог бы быть такой, чисто кинематографический переход-переброс: а на соседнем дворе, наблюдая сцену с лошадками, стоит разряженная девчонка и бережно прижимает к себе единственное пока доступное ей домашнее существо – кутенка, дворнягу самую беспородную.

Так в зрелище людского существования Пожерскису важен мотив сосуществовании. Так новой стороной поворачивается всегдашняя его тема сходства несходного, единения того, что на первый взгляд к единению неспособно.

Дети – особая тема в мире Пожерскиса. Она началась много раньше, еще в "Старых городах". Первый пласт: старые стены – и юная жизнь. Не контраст, а сопоставление. За этими стенами, под этими стенами живут. Тут играют в мяч, раскачиваются на перекладине, приседают, чтобы в тысячный раз завязать шнурок. Малыш с сегодняшним значком на куртке смастерил себе качели и на узкой улочке позднего средневековья самозабвенно летит, запрокинув лицо. Все, что он видит вокруг себя, разве не войдет оно примесями в тигель, где выплавляется душа?

В "Сельских праздниках" ребятне принадлежит, может быть, самая живая роль. Вот пригрелась в телеге черноволосая, с бантами, завтрашняя иссушительница сердец, но уже и сегодня глядящая гордо. На другом возу расположилась другая будущая недотрога. В нежной сдержанности гаммы все играет полосами, клетками – клетчатое покрывало, клетчатый платок, полосатая кофточка и березовый лес кругом, пронизанный летним солнцем! А фотограф, по своему обыкновению, не выдает себя, прячется в тень, не желая ничего выкадровывать, выпячивать выделять. Все, мол, это было. Все сеть. Веч многократно будет повторяться. Пока не прекратятся праздники. Пока жив на земле человек.

...Среди снимков этого цикла мне припоминается незамысловатый сюжет – старичок целует старушку. Он неуклюж, согнут. Она для удобства ухватила его за борт пиджака. Бог знает, что там у них было, в каком родстве, в каком кумовстве они состоят. Только сегодня кое-что есть у них за спиной. В самом прямом смысле за спиной у них головки внучек. Или правнучек?

Телега... Аккуратно сложенный и на всякий случай перевязанный веревкой зонт... Пришло время расставаться

– Прощай, дорогой!

– Прощай, милая! До следующего праздника!

Простимся на этом и мы, читатель.