Стрельба влет (М. Баранаускас)

Мы снова мирным заняты трудом,
и лемех – острого клинка сильнее,
ценнее нам, чем порох, чернозем,
предпочитаем пашню мы траншее...

Чистосердечен у литовца нрав,
не хлесткой зуботычиной – заботой
оберегаем власть, народных прав,
не острой саблей – боевой работой.

Альбинас Жукаускас

Он, пожалуй, единственный из литовских фотографов, кто нисколько не стесняется чувствовать себя "придатком печатной машины", как иногда называют профессиональных фотожурналистов. Его работы неизменно появляются на каждой отчетной выставке, входят в почтенные каталоги и альманахи, периодически собираются в авторские альбомы, чаще всего построенные по принципу путешествия по родной земле. И все-таки главное для этого фотографа то, чем жива его душа и в чем он, несомненно, преуспел больше всех остальных земляков, – охота за мгновениями, поиски визуального материала для газетной или журнальной полосы.

Такая заостренность обрекает этого человека на особый способ существования, иначе – как выдержать тяготы трудной профессии?

Марионас Баранаускас подвижен, сухощав, по-молодому строен в поясе, хотя уже не юноша летами. Он безоглядно стремителен в жестах и так же быстр в решениях. Кажется иногда, что он живет в другом, нежели ты, временном измерении. Пока кто-то сообразит, как надо поступить в том или ином случае, многократно прикинет запутанные варианты, даст себя уговорить или разуверить, Баранаускас уже за рулем стремительного автомобиля. То, что он не дослушал, дослушает на ходу и еще успеет сделать полдюжины дел по дороге.

Спору нет, после дней страды бывают и у него периоды потише, спокойнее, когда надо обработать собранное, спланировать новые набеги с фотокамерой к неизведанному ещё жизненному материалу.

И все-таки его жизнь – жизнь постоянного охотника. Охотника за фотографическими мгновениями.

В постоянной погоне за снимком в номер Баранаускас не стесняется обращаться даже к многократно выверенному, если не избитому приему. Может быть, от уверенности, что он сделает свою работу не хуже предшественников, а повезет – так и явно лучше.

Распространен на газетной полосе мотив "графики строек" – переплетение арматурных прутьев, вязание металлических конструкций. Есть такие снимки и у Баранаускаса. Есть у него и гигантские трубы, показательно уменьшающиеся от переднего края к дальнему, где совсем маленьким кажется трубовоз. Есть металлические кольца, за которыми рисуются краны, баки, подземная магистраль. Есть нефтевышка, положенная, как у Родченко, по диагонали... Важен не сам композиционный прием, важнее то, что с его помощью сообщается. Тогда повторяемость может даже оказаться плюсом. Если под снимком вышки фигурирует, например, подпись: "И в Литве есть нефть!" – сходность воспринимается как открытие.

Маяковский вспоминал о работе художников в "Окнах РОСТА". Там не держались права собственности на изобретаемые приемы. Кто-то, чтобы подчеркнуть разруху, нарисовал ворону на трубе паровоза, и удачный знак был взят на вооружение остальными. Искали не самовыражения – искали доходчивости для публики.

Баранаускас как фотограф тоже выше всего ценит коммуникативный момент – возможность быть понятым кратчайшим путём.

Скажем, заводской цех можно снять фронтально, в переплетении серебристых трубок и резервуаров, когда маленькие фигурки людей подчеркивают масштабы агрегатов. Можно выстроить симметрию убегающих в глубину ткацких станков. Конвейер можно снять сверху или красивой диагональю от левого верхнего угла к правому нижнему

Когда Баранаускас снял поселок Электренай, освещенный разом и луной и электрическими фонарями вдоль улиц, это была не просто гордая констатация: вырос город электричества буквально на голом месте. Здесь был еще и рациональный ход. Луна выглядела одним из фонарей, чуть покрупнее, но с той же ролью светильника и в такой же шапке ломающихся лучей. К факту был приложен поэтический образ, эмоциональная добавка.

Иногда Баранаускас пользуется таким приемом в подписи: она становится как бы двухэтажной. "По цветущей земле" – образно-эмоциональный слой, рядом в скобочках – расшифровка первоосновы: "Кавалер ордена Ленина директор совхоза "Леонополис" Укмергского района Ю. Станюлис". Идет по спелому полю коренастый, крепкий крестьянин с умным лицом, за ним, чуть погодя, следует юная девчушка. Лица у них ясные, уверенные в завтрашнем дне. Цветущие люди на цветущей земле... Это, значит, и есть знаменитый Ю. Станюлис, а с ним, должно быть, кто-то из подчиненных... Так вот он какой, труженик полей!

Специалист по семиотике сказал бы, что перед нами в пластической форме содержатся два сигнала, адресуемые зрителю: информативный (он совершенно необходим, он – всего первопричина, но он еще недостаточен) и метафорический (дополнение, придающее искомой структуре законченность и новое, совокупное качество цельности).

Моисей Каган, исследователь стиля Баранаускаса. отметил в творчестве художника "орнаментальные мотивы", в которых выражается "внутренняя упорядоченность", "ритмическая самоорганизованность" объектов его внимания.

У Баранаускаса в "Дарах осени" цепочка женщин, несущих корзины с грибами, явно образует орнаментальную композицию. И в снимке "Народный праздник" фигуры людей в национальных литовских костюмах, взявшихся за руки, пересекают ровную плоскость стадиона, напоминая вышитые рисунки на рубахах, блузках и рушниках, вышивку "крестом", крупными стежками.

Фотограф способен поймать момент всеобщей спаянности в ритмопластических аналогиях, захвативших и сцену и тех, кто перед ней ("Песня о Ленине", заключительный концерт Дней литературы и искусства Белорусской ССР в Советской Литве). И тот же композиционно-смысловой мотив, только взятый не патетично, а иронически, можно обнаружить в "Родителях", с рифмующимся рядком детских колясок и сидящих на скамейках отцов, и в знаменитом снимке "Равнение налево!", где группа демобилизованных солдат дружно засматривается на проходящих мимо девушек.

И все же этот прием дли Баранаускаса – одно из многих средств, чтобы придать жизненной эмпирии вид кристаллической завершенности. Внешней цельностью он как бы подкрепляет внутреннее, смысловое единство. Если ряды выступающих со спортивной программой проверены четкой геометрией, странной для живых существ, если полубалетные движения сами собой рождают всплески и затухания, если встречные потоки идущих отмечены как бы зеркальными эхо-движениями, разве может репортер пройти мимо, не запечатлеть этой подсказки реальности? На то ты и репортер, чтобы изловчиться, предугадать миг, изготовиться по-охотничьи на него...

А если реальность не желает идти навстречу?

Фотограф достаточно вооружен и в этом случае.

Простое масштабное соподчинение форм может наполниться оттенком смысловой их соподчинённости. Элементы статичности и динамики в точной их дозировке дадут дополнительный нюанс, асимметрия станет помощником симметрии, чтобы на контрастном перепаде возник новый оттенок образного значения, тональные и фактурные приметы внесут свои поправки-ограничения.

В недавнем его снимке "Земля" крупные борозды испаханного поля, идущие от нашего глаза к горизонту, встают как главное, как самодовлеющая данность, а маленький трактор в глубине смотрится не хозяином, а, скорее, прислужником этой терпеливой, философски спокойной силы. Низкое утреннее солнце делает борозды черно-белыми – на одной стороне ослепительная белизна мешает уловить фактурные подробности, на другой все меркнет в густом черном тоне. Это не земной, это уже как бы лунный пейзаж. И обрывается борозда в открытое светло-серое небо. Бугор? Скорее всего. Только эта примета в созвучии со всем остальным читается глобальным обобщением.

Хлебопашество предстает делом извечным, самоценным, всегалактическим, и ничего удивительного, что вслед за согбенным крестьянином при сохе и бороне мы вышли на ту же работу со стальным и мощным механизмом.

Красива, поэтична другая пахота – работа машин на торфоразработках.

Информативное значение снимка здесь минимально. Мы не знаем, кто пашет, где, когда и сколько гектаров уже испахано. Зато поэтический смысл его вынесен на высочайшую ступень обобщения, так что, кажется, еще шаг – и снимок станет фотоплакатом. Иногда Баранаускас делает и такой шаг.

Давняя работа – "У матери". Силуэт молодой пары перед белой, в три человеческих роста скульптурой скорбящей женщины. (Это памятник жертвам фашизма в Пирчюпяй.) Другая работа – живая скорбящая мать из плоти и крови, на фоне очереди к той, каменной, то есть, значит, и к ней самой тоже ("Свидетельница трагедии Пирчюпяй").

И в случае со статуей, и в случае с живым человеком предельное обобщение становится способом укрупнить, выделить основную мысль изображения.

И все же более многочисленны и более богаты удачами те снимки Баранаускаса, где обобщенная формула видимого уже созрела, уже просится к выходу на авансцену, но еще не сбросила с себя какого-то последнего покрова. Снимок "И дети возводят города" будто вызывает и уме привычную подпись: "Пусть всегда будет солнце!" Но есть в его пространстве простор, любезно вместивший все подробности эмпирии, а фигуры детишек с мелками возле асфальтовых своих шедевров взяты в намеренной случайности сочетаний. Автор будто намеренно подчеркивает: это не плакат, это факт, самая всамделишная реальность.

То же – в снимках "Осенью", в прославленном "Конфликте", хорошо известных по многочисленным публикациям в прессе. Здесь двое, обнявшись, прильнув друг к другу, идут в сумерках по осыпи желтых кленовых листьев, там двое – у колонны в солнечный полдень не могут найти общего языка, разминулись душевно, смотрят в разные стороны... Квинтэссенция взаимной тяги друг к другу, квинтэссенция размолвки, разрыва, разлуки...

Баранаускас может пленить нас симметрией ("Близнецы"), глубиной, многоярусной перспективой (снимок конных соревнований на льду – "На озере Сартай" – имеет шесть параллельных ярусов), перекличкой россыпей оленей с россыпью редких сосенок за Полярным Кругом ("Олени в Якутии"), замечательной рифмой игрушечной фигурки планера с таким же игрушечным, милым и хрупким пейзажем ("Планер "Литва" над Неманом"). Он снимает игру черного на белом, белого на черном, белого с черным на сером ("Старт", "Опускается вечер", "Литовская ГРЭС ночью", "Ресторан "Виссара" в Паланге"'). Он может построить завораживающую композицию: например, молодая мамаша с коляской и второй ребенок, важно выступающий к ней, на фоне старого английского парка с вазонами и скульптурами сами становятся подобием старинного, гобеленного мотива...

Просматривая созданное М. Баранаускасом, убеждаешься, что он может все. Сбывшаяся мечта фотографа – в репортажном, как бы мимолетно взятом снимке, снимке на ходу и влёт – вспыхнула, как молния, самая высокая поэзия ("В минуту отдыха", "В ожидании"). Ради этого мгновения он без размышлений прибегнет к любому знакомому средству – лишь бы оно сработало!

Портреты Баранаускаса, за самым малым исключением, строятся предельно просто. Нашему внимании" предлагается известный человек, весьма авторитетный в своей области, но с обязательным введением важной детали, подробности его повседневного дела. Художник Й. Кузминскас снят на фоне гравюр. Витражист А. Стошус – перед макетами витражей. Строитель, ветеран труда Й. Норейка стоит перед двумя многоэтажными зданиями, видимо, только что отстроенными его бригадой. В портрете "Рыбак" герой подан крупно, лицо его заняло весь формат снимка, и все же в углу мелькнули сети, что сушатся в стороне.

Если тракторист В. Пукис снят не на тракторе и не у стальной гусеницы, значит, на пахоте, в вязком масле чернозема. Композитор Э. Балсис оставил рояль и нотную бумагу, но с тем, чтобы выйти не на бульвар, а к морю, к его певучей стихии, праматери музыки.

Есть портретисты, для которых главное подать модель наиболее выгодным для нее способом, сделать портретируемого красивым. А если это известный человек, тем более – человек искусства, актер, то по возможности приблизить его к "мифу", имиджу. И вот певица картинно обнимает древесный ствол, а пожилой московский бас вписывается в музейную обстановку ленинградского Эрмитажа, Есть другие портретисты, для кого всего важнее достучаться до души своего героя. Эти равно боятся не только экзотических придумок, но и самого первого, очевидного решения. Такой фотограф должен, по пословице, пуд соли съесть со своим героем, чтобы распознать его до конца.

У Баранаускаса-лортрстиста своя линия. Он чувствует себя посредником между общественно интересным человеком и миллионами зрителей, прежде всего – читателей журналов и газет. Свою социальную роль этот фотограф-журналист видит в том, чтобы привести нас в гости к портретируемому. Вы наслышаны об этом бригадире, враче, агрономе, музыканте? И вы хотели бы познакомиться с ними поближе? Газета и фотограф дают вам эту возможность. Входите. Хозяин примет вас в своем кабинете (или на ферме, или на строительной площадке, или в поле). Но потайные пружины души? Если человек уделил нам немного своего дорогого времени, уместно ли тут же требовать исповеди. Может быть, достаточно, если мы присмотримся к его самочувствию в официальной атмосфере?

Если случится особо точное попадание, знакомство перестает быть просто знакомством. Фотоаппарат поймал типичные черты, портрет одного стал портретом многих, обобщенной фигурой данной социальной среды, или данного поколения, или данной профессии.

Тогда вместо "он таков" мы склонны сказать: "да, они таковы..." Готово! Свершилось чудо! Факт стал художественным образом. Но это не значит, что портрет в новом своем качестве уже перестал быть принадлежностью газетной или журнальной полосы. Информативно-эмоциональный минимум приобрел художественную надстройку. Фотограф рад этому. Но завтра, нет никакого сомнения, он начнет свою работу по прежнему рецепту, в прежней очередности операций. Мы пойдем на рабочее место к другому заслуженному человеку, и от многих причин будет зависеть, получим ли мы гарантированный минимум информации и эмоций или нам снова на удивление повезет...

Искусствоведы удивлялись Александру-Блоку: в его стихах часто попадались затертые, штампованные словесные сочетания. Ю. Тынянов разгадал эту особенность великого поэта: "Он предпочитает традиционные, даже стертые образы (ходячие истины), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образца, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности" [6, стр. 245].

Баранаускас тоже предпочитает предметность со сложившимся, готовым ореолом эмоциональности. Если Йонас Кальвялис, даже снимая не дюны, а мелиораторов, геодезистов, косарей, осушительные или камнедробильные машины, стремится вывести зрителя из автоматизма восприятия, сначала удивить его, заставить задуматься, а уже потом выйти к эстетическому наслаждению, то у Баранаускаса уже вполне эмоционален даже сам момент узнавания: контакт с реальностью есть рассортировка ее по привычным эстетическим образцам.

Девушка чистит картошку, сидя на ступеньках родного дома. За ней – ковшик-умывальник на стене, заросли укропа на грядках, речка, поле – весь ее сегодняшний мир. Она, босая, голенастая, на диво прелестна. Как называется снимок? "Детство"? "Отрочество"? "Здравствуй, жизнь!"? Он называется: "И я тоже буду агрономом". Положим, попадая в альбом, снимок часто получает новое название, а здесь, в контексте многостраничной "Советской Литвы" (Герой Социалистического Труда агроном колхоза "Гегужес пирмойи" С. Шештакаускене идет через поле после трудового дня), подпись наполняется особым смыслом ("И я..."). Все так. Но заметим и то, что подобный практично-деловой поворот смысла естествен для этой фотографии.

Любые поэтические или философские абстракции у Баранаускаса проступают камерно, мягко, интимно, знакомо, без желания озадачить или обеспокоить.

Он часто бывает за рубежом. Каждая поездка оказывается в результате циклом из десятков работ – как бы путевым дневником. Но и на заморские чудеса он, фоторепортер, смотрит без всякого придыхания, деловито, просто. В Англии он снял "Смену караула" и обнаружил в чужом ритуале что-то обыденное, домашнее. Лохматая собачка и пухлый напыжившийся часовой британской королевской охраны уравнены смешной приметой – они декоративны, есть в них какая-то чрезмерность, как в отмерших допотопных динозаврах. Ритуал обернулся маскарадом, винтовка и форма – принадлежностью потешных войск.

Многие работы Баранаускаса сами собой вызывают улыбку. Но напрасно вы стали бы искать в них саркастическую горечь, допустим, Шукшина или потаенную карикатурность Чехова. Юмор Баранаускаса иной. Он строится на том, что далекое в мгновение ока стало близким, загадочное – очень понятным, высокое, чуть ли не надзвездное – обыкновенного человеческого масштаба. Философские и нравственные императивы Баранаускаса по росту любому смертному. Они входят в двери, они сидят напротив нас, они ведут неспешные разговоры. И когда вдруг в такой беседе вспыхивает что-то тревожное, оно обжигает ощущением, что возникло на материале домашнем.

Так обжигает "Вратарь". Мальчишка в белой панамке, в кедах, в коротких штанах при поясе поймал мяч. Он, как в футбольных воротах, стоит между створок настоящих, чугунных ворот во двор, откинул нелепо голову, прикрыл глаза от удара. Потому что левая его рука – в гипсе, она подвязана бинтом к шее, и ее еще приходится поддерживать правой.

И вот этот-то травмированный вратарь рьяно, в охотку принимает мяч!

Расширительное толкование становится неизбежным: таков человек, мы все таковы, таков род человеческий!