Детство и юность

Я пришел к профессии кинооператора не сразу и всем, что мне удалось сделать, обязан своей родине, ее природе и окружавшим меня людям. Марк Шагал писал: "...Каждый художник имеет свою родину, свой родной город, и, хотя потом на него воздействуют и влияют другие среды и сферы, какой-то основной штрих остается в нем, аромат родины живет в его произведениях...".

Я родился в 1926 году в Грузии, в Тбилиси, на Саперной улице, неподалеку от Головинского проспекта (позже проспект Руставели). Одно из первых впечатлений детства – старинный оперный театр. Я бегал с мальчишками на все дневные спектакли. Театр привлекал меня не только игрой знаменитых артистов, но и красочной зрелищностью оперных и балетных постановок. Это великолепие навсегда запечатлелось в моей детской памяти. В кассе работала наша близкая родственница Тамара Георгиевна Багратиони-Мухранская, и мы могли бесплатно проникать в театр.

Моя бабушка по материнской линии Анастасия Чавчавадзе происходила из старинного рода. Я постоянно вспоминаю о ней. Ее лицо и лица моих родителей часто стоят у меня перед глазами. Это были святые люди, они всю жизнь трудились и с детства воспитывали меня в традициях добра, честности и трудолюбия. Я до сих пор стараюсь не изменять этим принципам.

Отец Георгий Пааташвили был намного старше матери. Всю жизнь он провел в разъездах, перепробовал много профессий и, наконец, вернулся в Грузию, в родной город Телави. Имея некоторый опыт организаторской работы в российском кинематографе, он с увлечением взялся за прокат немых фильмов в местном кинотеатре. Отец был знаком с Верой Холодной, и в память о ней у нас в доме висел на стене прекрасный портретный снимок звезды немого кино.

Отца часто не бывало дома, мама вынуждена была постоянно работать, а я оставался на попечении бабушки-княгини. Раньше она жила в имении родителей в Кахетии, в Кварели, рядом со своим родственником Ильей Чавчавадзе, классиком грузинской литературы.

Бабушка, говорят, в молодости была хороша собой. В нее был влюблен Котэ Марджанишвили, впоследствии известный режиссер театра и кино. Она устраивала в своем доме его первые любительские спектакли. Но не ему было суждено стать моим дедом: бабушку сумел очаровать Ладо Джавахишвили, обедневший князь, обладатель великолепных усов и бороды, белой черкески и белой лошади. Правда, моя мама потом говорила, что "бедный Ладо женился на бабушке из-за ее богатства". Он ушел из жизни, когда я был совсем маленьким. Говорили, что дед меня очень любил и всегда носил на руках. Моя мама (все ее звали Катюшей) часто вспоминала его доброту и веселый нрав. Когда приходили ее подруги, он развлекал их, рассказывая смешные истории.

Я учился в русской школе, которая располагалась у нас во дворе. Но в нашей многочисленной семье не часто говорили по-русски, поэтому в детстве мой русский хромал.

Вскоре наш дом был снесен, и нас переселили в район Мамадавити – горы Святого Давида на бывшую Судебную улицу, в старый двухэтажный дом с прекрасными резными балконами из дерева. Перед глазами у меня до сих пор стоит Мамадавити, к ней поднимается бывшая Давидовская улица, неподалеку от нее располагался наш дом. Старые трамвайчики, фуникулер, построенный еще до революции бельгийцами, церковь святого Давида и Пантеон на горе, где были похоронены известные грузинские писатели, поэты и ученые, где нашли последнее пристанище Александр Грибоедов и Нина Чавчавадзе.

На новом месте большие и малые дворы сплетались в пестрый многонациональный ковер. Здесь дружной семьей жили грузины, армяне, русские, курды, евреи, греки. Никто никогда не закрывал дверей своего дома – в этом не было никакой необходимости. Было много детворы. В этих же дворах иногда появлялись бродячие музыканты, фокусники, торговцы с послушными осликами, уныло волокущими на себе тяжелые хурджины (1), из которых торчали верхушки узких вытянутых горшочков с мацони. Продавцы с бидонами керосина, чесальщики шерсти, лудильщики – кто только не заглядывал в наши дворы! Из потайных мест – где-нибудь на крыше или чердаке – мы наблюдали забавные сцены, "озвученные" всякими выкриками, обвинениями в дороговизне, ответным смехом. Потом этот гул прекращался так же внезапно, как начался, все расходились. Наши бабушки и дедушки, улыбаясь, исчезали в темных проемах окон.

В восемь лет мне подарили "волшебный фонарь", и я впервые увидел изображение на белом куске ткани – изображение, которое сам показывал! Диапозитивы популярных детских сказок светились на полотне как живые – вот уж точно волшебный фонарь! Но у соседского мальчика были коньки. Особенные, роликовые – они сразу заворожили меня. Обмен состоялся быстро и без сомнений. Я не привязывался надолго к вещам. Показывать изображение на белой ткани я уже умел, пора было учиться кататься на коньках.

И вот вечерами я начал ходить в летний парк Муштаид, где царило праздничное веселье над небольшим островком с непонятным названием "скэй-тинг-ринг", плыла музыка и я чувствовал себя повзрослевшим, поскольку оказался частью этого торжества. Катаясь на коньках, я любовался тем, как пробегали, то навстречу мне, то параллельно со мной, ярко окрашенные вагончики с паровозиком первой в Советском Союзе детской железной дороги. Это зрелище настолько меня поразило, что я стал страстно мечтать о работе на железной дороге. Дорогу самостоятельно обслуживали юные машинисты, проводники, стрелочники и мальчик Даня. Ударом в колокол он отправлял состав. Спустя много лет, когда мы встретились на "Мосфильме" со сценаристом и режиссером Даниилом Храбровицким, я напомнил ему о той железной дороге, на которой он "работал", и признался, что тогда очень ему завидовал...

Вскоре романтический подъем стал угасать, появилось новое увлечение – велодромом, бесшабашными гонками на велосипеде. Но и они вскоре закончились: я чуть было не разбился насмерть, и перепуганные родители, чтобы я раз и навсегда забыл о велосипеде, купили пластиночный фотоаппарат "Фотокор 9x12".

Первая съемка – удивление: на матовом стекле аппарата я увидел перевернутое вверх ногами изображение. Во время проявки отпечатков под красным фонарем в прозрачной жидкости начали появляться контуры снятых мной ребят – героев первого чуда!

Фотографировать мне нравилось, но в обществе "Юный динамовец" было гораздо интереснее. Все свое время я посвятил гимнастике – я даже участвовал в соревнованиях, но спортзал закрыли на ремонт, и я забыл о гимнастике. Некоторые из "динамовцев", с которыми я занимался, стали впоследствии известными спортсменами. Мне судьба определила другой путь.

После нашего переезда на бывшую Судебную улицу я пошел учиться в 57-ю школу расположенную в десяти минутах ходьбы от дома. Школа школой, но жизнь улицы, двора по-прежнему увлекала больше. Зимой катался на "снегурочках" (почему-то в те годы снег в Тбилиси выпадал надолго). Самым "смертельным" номером для нас (и для прохожих!) была "торпеда". Мы брали длиннющую лестницу, прикрепляли к ней несколько санок и, устроившись на ней кто как мог, неслись на бешеной скорости вниз по крутому спуску к проспекту Руставели. Прохожие шарахались в стороны, однако со временем они как-то даже привыкли к нашей "торпеде". В один прекрасный день она "на лету" со страшным грохотом врезалась в стоящую на краю тротуара будку "Грузинский хлеб", которая вдруг оторвалась от асфальта и беспомощно повисла в воздухе на проводах.

Наш класс был поистине "интернациональным": Виталий Микеладзе, Натела Параджанова, Вадим Максименко, Нателла Кумсиашвили, Сема Шмуле-вич, Сима Теплицкая, Эдик Саакян, Нина Еленина, Гиви Элиашвили, Лена Адамия... Я сдружился с Виталием Микеладзе, он жил неподалеку от меня. Его всегда приводили в пример как самого способного и трудолюбивого ученика. В великолепной библиотеке, доставшейся ему от деда, я впервые увидел книги в кожаных, тисненых золотом переплетах. Иногда мне удавалось познакомиться с содержанием этих богато иллюстрированных изданий, вызывавших восхищение. Постоянное общение с семьей Виталия оказало на меня заметное влияние. Бабушка не могла никак нарадоваться на внука, который все чаще оставался дома и, расположившись на балконе, читал. Я любил это место, где можно было спать на жесткой деревянной тахте, вдыхая запах цветущих акаций, рассаженных вдоль нашей улицы.

Бабушка радовалась, а мои бывшие дружки считали, что я "свихнулся" – перестал прогуливать школу и носиться в бесшабашном круговороте дворовой жизни. Зная мою увлеченность и страстность, они не могли понять, что я могу отказываться от всего, что составляло нашу мальчишескую жизнь, полную радостей, тревог и волнений. Короче говоря, у меня появились другие интересы и новые друзья.

Напротив нашего дома стояло новое роскошное четырехэтажное строение для работников Совнаркома. В нем жил сдержанный и серьезный мальчик Марлен – худой, в очках, крайне редко принимавший участие в наших играх. Казалось, что в отличие от нас он всегда о чем-то размышлял. Когда в городе начались повальные аресты, забрали и его отца, занимавшего важный пост в ЦК. Марлен остался с бабушкой – и больше я его не встречал. Видимо, они куда-то переехали. Через много лет, когда я уже был студентом операторского факультета ВГИКа, однажды обратил внимание на фигуру худого студента в очках, и, как мне показалось, с таким же характерным носом, как у Марлена. Конечно, это был именно он и никто другой. Я подошел к нему "Ты случайно не Марлен Хуциев?" Мы искренне обрадовались встрече. В институте училось много наших ребят из Тбилиси – Тенгиз Абуладзе, Резо Чхеидзе, Лева Кулиджанов, Леван Шенгелия, Дима Месхиев (с ним я учился в одной школе), Сурен Шахбазян, Володя Бурыкин, Дудар Маргиев, Георгий Калатозишвили. Я был рад и встрече с Сережей Параджановым, которого знал раньше по Тбилиси – он жил неподалеку, в нашем районе. Прежде мы мало общались, но в институте хорошо узнали друг друга, вся его бурная, полная парадоксов жизнь проходила на моих глазах. Разве мог я подумать, что со временем он станет одним из немногих, кому удастся создать свой язык в кинематографе!

Еще в детстве я обращал внимание на окружавшие меня предметы, вглядывался в лица, в природу, любил наблюдать различные эффекты освещения, особенно у нас дома, когда в квартиру проникало утреннее солнце. Эти радостные мгновения растягивались до бесконечности. Очень рано во мне пробудился интерес к цвету. Сначала это были еще неосознанные ощущения. Для природы юга характерны яркий солнечный свет, глубокие лиловые тени, интенсивные краски неба, зелени, цветов. Хорошо помню, что детство мое было "цветным". И самым цветным казался старый цирк-шапито – с брезентовым шатром на деревянных столбах, запахом опилок, с животными, артистами, местными и приезжими, с самим стариком Дуровым. С годами все эти воспоминания стали расплывчатыми видениями, по-прежнему цветными, но далекими и потускневшими.

Когда я подрос, мы вместе с отцом по воскресеньям ходили в старинные майданские бани (2), где горячая вода била из подземных источников и пахла серой, к чему мне пришлось привыкать. Знаменитая Орбелиановская баня, вся в голубой мозаике, с роскошными номерами, предназначалась для избранной публики. Мы же ходили в простые общие бани, приютившиеся на карабкающейся в гору улочке. В них были та же серная вода и бассейн.

Терщики выпускали из раздутых мыльных "наволочек" облака пены, и начинался привычный ритуал, который мне казался адской процедурой. Было в этом что-то особенное, "не для слабых", и однажды я все же рискнул. Терщик, с безразличием и сноровкой, присущей только истинным профессионалам, стал делать из меня "цыпленка-табака". Я лежал, распластанный на каменной плите. Сначала он растер мое мокрое тело грубой ковровой рукавичкой, потом принялся выкручивать руки, ноги, уселся на спину, "поездил" по позвоночнику, мял, жал, тряс... Я пытался было что-то возразить, но не смог, а когда уже стал терять сознание, он окатил меня водой из деревянной кадки и, как бы извиняясь, заключил: "Я думаю, хватит... Можешь идти!" После этого я несколько дней приходил в себя.

Постоянными посетителями этих бань были в основном пожилые люди. Как-то раз я случайно подслушал разговор столетних стариков. Они вспоминали о прошлом, и мне показалось, что они жили еще во времена Пушкина, когда он посещал старый Тифлис.

До сих пор помню особую атмосферу внутри этой бани. В центре шатрового свода, в небольшом открытом круглом проеме "солнечного глаза" виднелось небо. Его яркая голубизна "заглядывала" внутрь помещения и сама становилась светом, мягко выделяя из темноты обнаженные человеческие фигуры. Теплые и холодные потоки света в условиях постоянно меняющейся туманной среды влажного воздуха теряли свою силу, переходя из одного состояния в другое. В дальнейшем этот монохромный, живописный образ не раз возникал у меня в памяти во время работы над фильмами.

Я с детства любил фантазировать, строить воздушные замки. В старой части Тбилиси можно было обнаружить много самых неожиданных фактур и поверхностей на стенах древних церквей, жилых домов. Особенно интересно было рассматривать эти фактуры при скользящих лучах солнечного света, которые подчеркивали загадочные знаки царапин и трещин, придавая им фантастический вид. Освещение, благодаря своей "текучести", прямо на глазах видоизменяло эту "материю", создавая различные переливы света и цвета. Это было настолько увлекательно, что, разглядывая новую поверхность, я каждый раз переносился в мир иллюзий и миражей.

Особенно радостным временем для меня было лето. Каникулы я проводил в деревне у Александры Джавахишвили, сестры моего деда Ладо. У нее было три сына, двое из них – бывшие офицеры Ираклий и Вахтанг – жили в деревне с матерью. Я помню жену Вахтанга, Марусю, которую "привезли" из Москвы. Она осталась жить в горах и до девяноста лет ни разу не жаловалась на здоровье и читала без очков. Оба брата были заядлыми охотниками. Они брали меня в горы, и я был счастлив, когда мне доверяли носить охотничью сумку.

Неподалеку от деревни располагалась ферма Совнаркома, где под сенью девяти могучих раскидистых дубов по традиции накрывались столы: местное начальство с особым языческим гостеприимством принимало номенклатурных работников из Москвы и зарубежных гостей. Заведовал фермой известный в Грузии человек – Петя Бокерия. У него была дочь Русико. Она регулярно приезжала к отцу в компании двух очаровательных девушек, одну из них звали Медея Джапаридзе, другую – Лиана Асатиани. Я часто оказывался в их обществе, хотя был еще подростком. Красота девушек была ослепительной. Я боялся смотреть в их сторону. Однако боялся напрасно, поскольку они были заняты собой и, естественно, никакого внимания на меня не обращали. Мог ли я тогда представить, что спустя много лет мы встретимся с киноактрисой Лианой Асатиани и вместе будем работать над фильмами, где она сыграет главные роли!

Летом в одно раннее жаркое утро я сидел, удобно устроившись в тени на балконе, и готовился к экзаменам за седьмой класс. Никого не было дома, радио не работало. Занятия как-то не шли, и я ощущал некое скрытое беспокойство. Прислушавшись, я увидел: на нашей тесной улице происходило что-то непонятное, люди о чем-то взволнованно говорили, перешептывались. Встревоженный происходящим, я принялся расспрашивать, что случилось. Оказалось – началась война. Я был потрясен и растерян.

Тбилиси находился далеко от фронта, но война, конечно, ощущалась постоянно, бывали даже бомбежки. Отец трудился на небольших стройках, мама работала в госпитале. После семилетки я учился в Тбилисском строительном техникуме на архитектурном отделении. Когда одна мамина подруга стала давать мне на дом чертежные работы, я был несказанно рад помочь родителям материально.

Мы с бабушкой часто приходили в дом на проспекте Руставели, где жили наши родственники. В этом же доме жил график Серго Кобуладзе, его иллюстрации к "Витязю в тигровой шкуре" стали классикой. Мои родственники дружили с ним. Как-то мы зашли к нему в мастерскую, когда он работал над серией иллюстраций к "Слову о полку Игореве". Мне особенно запомнилось сосредоточенное лицо Серго, вернее, только его нижняя половина, поскольку верхняя всегда была затенена от света висящей над столом лампы длинным козырьком. Затаив дыхание, я следил за его работой, за появлением каждой линии.

Когда война закончилась, я сдал все экзамены в строительном техникуме и в том же году, к осени, отправился в совершенно незнакомую мне Москву поступать в Архитектурный институт.

Москва ошеломила меня непривычным укладом и ритмом жизни. В Архитектурном институте мне сначала нравилось все, но со временем интерес к учебе начал ослабевать: архитектура не оказалась моим призванием.

Первое время я жил на Садово-Спасской улице у близких друзей мамы в коммунальной квартире старого дома. Остался в памяти особый колорит этого жилья, небольшая комната с жесткой деревянной кроватью, на которой я спал, коридор с вереницей дверей, общая кухня со странными запахами, счетчики, звонки у входной двери с фамилиями жильцов, двор с обшарпанными стенами. Потом я переехал в студенческое общежитие в Ростокино, расположенное неподалеку от мухинской скульптуры "Рабочий и колхозница". Забавно, что я тогда находился рядом со ВГИКом, но никакого интереса к кино не проявлял.

Война была позади, но все еще ощущалась суровость времени. Жили мы в неотапливаемых бараках по четыре человека в комнате. Когда наступало утро, приходилось выбираться из "тепла", чтобы идти в булочную, где по студенческим карточкам выдавали по 550 граммов черного хлеба на человека. И все же я вспоминаю те далекие трудные дни как прекрасное время.

Новый 1946 год мы встречали в общежитии Архитектурного института, где жили семейные студенты. Каждый из нас должен был принести с собой свои 550 граммов хлеба и пол-литра водки, а хозяева выставляли на стол отварную картошку и что-то похожее на винегрет. Мы замечательно встретили Новый год, были очень веселы и счастливы.

Однако вскоре у родителей возникли материальные затруднения. Мне пришлось оставить учебу и вернуться домой в Тбилиси.

Оказавшись в родных краях, я начал искать работу. Один из моих товарищей, увлекающийся фотографией, заинтересовал меня идеей попробовать свои силы в этом деле. Он уговорил для начала купить простой фотоаппарат. Постепенно я принялся осваивать основы этого ремесла. На мое счастье, знакомый актер предложил снять выпускной спектакль Грузинского театрального института имени Шота Руставели. Это была постановка Миши Туманишвили (впоследствии он стал известным режиссером) по книге Юлиуса Фучика "Репортаж с петлей на шее". Мои снимки будущих знаменитостей театра и кино Рамаза Чхиквадзе, Бадри Кобахидзе, Карло Саканде-лидзе, Гурама Сагарадзе, Гоги Гегечкори были даже опубликованы в тбилисских газетах.

Мне везло на соседей и вообще на интересных людей. На улице почти каждый день я здоровался с молодым человеком, который привлек мое внимание своим романтическим обликом, благородством и воспитанностью. Жил он на соседней улице Грибоедова. Это был Булат Окуджава, который учился в то время в Тбилисском университете.Через несколько лет в Москве мы с ним неожиданно встретились в одной компании, где они вместе с Петей Тодоровским играли на гитаре и пели песни. Пройдут годы, и Петя, мой сокурсник по ВГИКу, ставший впоследствии режиссером, будет ставить свою первую картину "Верность" по сценарию Булата Окуджавы.

Все эти годы я работал на стройках и занимался фотографией. В кино меня привел счастливый случай: один из моих друзей – Тенгиз Гамкрелидзе познакомил меня с Феликсом Высоцким. Он был сыном грузинки и поляка, удивительно добрым человеком, безотказным во всем, с детским взглядом светло-голубых глаз. Еще до войны он учился во ВГИКе у оператора Эдуарда Тиссэ. Феликс был одним их ведущих операторов Грузинской киностудии. А еще он был заядлым автомобилистом. Он-то и привел меня на киностудию.

Общаясь с Высоцким, который рассказывал мне о своей работе, о довоенном ВГИКе, я познакомился и с другими грузинскими кинематографистами – с оператором Давидом Канделаки, представителем старой операторской школы Владимиром Кереселидзе, оператором документального кино Георгием Асатиани. Кинематограф "перебежал дорогу" всем моим прежним увлечениям. Я стал серьезно подумывать о поступлении на операторский факультет ВГИКа.

В 1949 году я снова поехал в Москву. Операторскую мастерскую во ВГИК набирал профессор Борис Волчек. Конкурс был суровый: двадцать пять человек на место, к тому же одиннадцать иностранцев зачисляли без экзаменов. Все полушепотом произносили в коридоре слово "коллоквиум", который, как выяснилось, был просто собеседованием, где тебе задавали более менее простые вопросы. Я чувствовал, что мои ответы не совсем убедили профессуру, и тогда Эдуард Тиссэ, иронически улыбнувшись, обратился ко мне: "Скажите, что вы знаете о Пиранези? Ответите – считайте, что мы приняли вас в институт, не ответите – сами понимаете..."

Я не поверил своим ушам! По какой-то, быть может, закономерной случайности о Джованни Батиста Пиранези я знал все! В недалекие времена моего архитектурного прошлого я купил у букинистов старинный альбом гравюр Пиранези, потратив на него свои скромные сбережения. Пораженный техникой этого мастера, я подробно изучил все его творения. В итоге я был принят во Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии!