О "Зеркале" и о Чернобыле

Много лет тому назад члены фотоклуба Дворца культуры имени С. М. Кирова как-то расходились после очередного заседания. Усталые и возбужденные, они продолжали давно начатый спор о том, как назвать фотоклуб. Десятки названий уже были обсуждены и отвергнуты. В вестибюле дворца, где вдоль стен были развешаны огромные, от пола до потолка, зеркала, как всегда, задержались. И вдруг кто-то сказал:

– А может быть, "Зеркало"?

Все, как по команде, повернули головы к зеркальной поверхности стены. Оттуда на них смотрели два десятка глаз.

– Даешь "Зеркало"!

С тех пор прошло больше десяти лет. История эта давно забыта, ее помнят лишь несколько ветеранов. И если вы сегодня спросите кого-нибудь из молодых членов клуба, почему он так назван, они вряд ли вам ответят. Зато наверняка расскажут о заслугах своего коллектива, о его авторитете среди фотолюбителей города, о десятках наград и дипломов, полученных на различных выставках. Впрочем, эта популярность давно перешагнула границы Ленинграда. В клубе постоянные гости со всех концов страны: с берегов Волги и с Урала, с Чукотки и из Карелии. Что же привлекает их сюда? Чем отличается этот клуб от многих других?

"Зеркало" – это три десятка единомышленников, объединенных бескорыстной страстью к фотографии, это еженедельные собрания в небольшой комнатке на последнем этаже Дома культуры имени Карла

Маркса, куда клуб впоследствии перебрался, это встречи с известными фотографами, фотожурналистами или просто интересными людьми, это выставки, посмотреть которые приезжают со всех концов страны, это творческие отчеты, превращающиеся в дискуссии, где обсуждаются многие животрепещущие проблемы современной фотографии.

Но прежде всего это люди. Люди умные, интересные, талантливые, для которых фотография не хобби, а призвание, форма существования.

Послушаем же, что они говорят о клубе, о фотографии, о себе.

Б. Михалевкин, рабочий-электрик одного из ленинградских объединений:

– Наш клуб – уникальное явление. И это не преувеличение, не самореклама. У нас как-то сразу сложилось четкое отношение к фотографии как к социально значимому явлению. Для нас это не просто способ зафиксировать зрительные впечатления, а прежде всего средство выражения своего представления о мире, в котором мы живем.

Объединившись в клубе, мы очень быстро "переболели" формотворчеством, различного рода фототрюками и пришли к "прямой", непосредственной фотографии. Многие нас даже за это упрекают, считая, что это, мол, привилегия фотожурналистов. Но это не так. Журналисты зачастую ограничивают себя тематически. У нас же круг тем практически бесконечен. Жизнь вокруг нас, жизнь во всем ее многообразии, во всей ее сложности и противоречиях – вот наша тема, а разве может она когда-нибудь исчерпаться!

И, как ни странно, в этом-то и таились сложности, подстерегавшие коллектив. Не сразу пришло умение разобраться в поставленных перед собой задачах. Нужно было самим научиться отбирать наиболее характерное и важное. Уметь разглядеть суть явлений, а не сосредоточивать внимание на внешней его стороне. Нужно было учиться самим, учить зрителя и, как оказалось, тех, от кого подчас зависела судьба выставок. Ребятам очень повезло с директором Дома культуры. Геннадий Кириллович Сынтонов сразу и безоговорочно стал на защиту коллектива. Он знал, что не всегда и не во всем они правы, но он четко понимал, что только в действии, в работе, в осознанном преодолении ошибок может сложиться здоровый, дееспособный коллектив. Не всегда гладко проходили выставки – там, где "дяди" из принимающих инстанций хотели видеть улыбающиеся "головки" и жанровые картинки с "юмором", часто висели честные фотографии, на которых многое было "уж слишком как в жизни".

Но время доказало правоту позиции "Зеркала". Слава к нему приходила медленно, но все чаще о нем писала пресса, все чаще приходили с выставок дипломы за те, "не очень красивые", фотографии, все чаще его снимки появлялись на страницах газет. И это немудрено – ведь то, мимо чего зачастую "пробегал" фоторепортер, становилось объектом наблюдения фотолюбителя. И вот уже в любительский клуб потянулись фоторепортеры-профессионалы. Сегодня их несколько.

A. Медведников, фотокорреспондент газеты "Правда" по Ленинграду:

– Сегодня все больше фотожурналистов, занимаясь профессиональной репортерской фотографией, стараются сохранить в себе непосредственность видения фотолюбителя, преодолеть определенную газетную "закомплексованность". Этого требует время. Мы должны глубже вглядываться в явления жизни, понимать их и показывать так, чтобы наши снимки заставляли задумываться читателя, переставали быть просто красивой иллюстрацией.

Клуб во многом помогает этому. Здесь я могу услышать оценку из уст квалифицированного и небезразличного зрителя. А в снимках моих товарищей по клубу я часто нахожу такие темы, такие повороты, о которых сам никогда и не думал. И для меня, если хотите, клуб – это своеобразный, постоянно действующий семинар повышения квалификации. Это очень помогает в работе, расширяет кругозор.

B. Капустин, артист оркестра Театра оперы и балета имени С. М. Кирова:

– Для музыканта фотография, как мне кажется, это реализация того, чего он никогда не сможет сделать в своем искусстве. Поясню. Музыка – это искусство, существующее во времени. Сегодня ты, предположим, сыграл замечательно, но это ушло безвозвратно и, может быть, так тебе уже никогда не сыграть. В фотографии же удается зафиксировать мгновение, остановить его навсегда. Но осознал я это уже в клубе... Наше "Зеркало" для меня это замечательный "оркестр", в котором каждый играет свою партию, и еще это отличный коллектив, где я нашел единомышленников, которые заставили меня многое передумать, пересмотреть в своем творчестве. И то, что было за эти годы, не исчезнет никогда, это "праздник, который всегда с тобой".

В. Бертельс, художественный редактор издательства "Аврора", член художественного совета клуба:

– Я начал ходить в клуб, когда почувствовал, что в моих занятиях фотографией наступил кризис. Я не знал, что же мне делать дальше. И здесь, в клубе, пришло осознание задач, которые должна решать фотография. Это дало толчок моей дальнейшей работе. Без клуба я не смог бы достичь того, что мне удалось.

Ну а кроме того, фотография очень помогает в моей основной деятельности – ведь мне постоянно приходится общаться с фотографами, ставить им задачи. Теперь мне это легко делать, мы хорошо понимаем друг друга – ведь у нас нет "языкового барьера", и потом, я не требую от фотографа невыполнимого, так как я знаю возможности фотографии.

Но главное все-таки не в этом. Здесь, в "Зеркале", я нашел людей, на которых всегда могу положиться, поговорить о самом сокровенном, где я буду понят, а если нужно, найду поддержку в трудную минуту.

Кажется, что лучше и не скажешь. Что остается добавить к этому? Пожалуй, стоит еще раз подчеркнуть, что все, о чем рассказали ребята из "Зеркала", не возникло само собой. Эта гармония общения единомышленников вызревала не один год в спорах и преодолении трудностей, которых было более чем достаточно. Порой казалось, что клубу не выстоять, не выдержать всех испытаний, но коллектив шаг за шагом продвигался вперед. И огромная заслуга в этом принадлежит бессменному председателю фотоклуба Е. Ю. Раскопову, его организаторским способностям, его самоотверженности, умению даже самую рутинную работу выполнять с максимальной самоотдачей, а дела клубные ставить выше всех остальных.

Я попытался немного рассказать о "Зеркале", о фотоклубе, в котором сегодня нуждаются не только те, кто его создал и занимается в нем, но и десятки людей, просто приходящих сюда – послушать разговор, посмотреть снимки. Он стал необходим и многим газетам. Рубрика "Из коллекции фотоклуба "Зеркало"" стала традиционной в "Смене" и "Октябрьской магистрали", в течение нескольких лет фотографиями, сделанными членами клуба, иллюстрируются праздничные номера "Гудка", их регулярно печатают на страницах "Комсомольской правды", "Советской России", "Литературной газеты", других изданий. Для ребят это не просто желание увидеть свою фотографию на газетной полосе, это осознанная потребность дать свою оценку происходящему, вызвать ответную реакцию у зрителя. Это, если хотите, социальная позиция, позиция людей убежденных и увлеченных.

Сегодня мне хочется подробно рассказать об одном из них, об одной из его съемок. Ситуация, в которую попал Борис Булгаков, необычная, но в том, что и как он увидел и снял, очень четко прослеживается, как мне кажется, дух "Зеркала".

В июне 1987 года в танцевальном зале Дома культуры имени Карла Маркса не играл оркестр и молодежь не безумствовала, выделывая замысловатые гимнастические па в пресловутом брейке. В июне здесь, по давней традиции, стояли щиты, на которых были развешаны фотоснимки. Фотоклуб "Зеркало" устраивал очередную, на этот раз юбилейную, выставку. У стендов толпился народ, и каждый мог найти себе здесь и автора и тему по душе. Выставка была очень разнообразной и по творческому почерку ее участников, и по сюжетам, которые были представлены на суд зрителей. Но, пожалуй, дольше всего останавливались посетители у фотографий Бориса Булгакова, хотя те и не выделялись ни особым изяществом оформления, ни изысканностью формы. Но почему же так пристально хотелось в них всматриваться? Дело в том, что на снимках этих был запечатлен Чернобыль.

Пожалуй, немногие из мест на нашей планете так долго и так сильно приковывали к себе внимание людей Земли. О нем много написано, много снято. Но каждый раз обращение к этой теме волнует человеческие сердца, заставляет задумываться о том, что человек уже успел создать вещи, которые в состоянии выйти из-под его контроля и даже уничтожить его. Думая об этом, невольно охватывает страх за будущее. Какое оно? Долгие годы мы жили словно в розовых очках. Все казалось простым и ясным. Еще не забылись лозунги, которые говорили о наших ближайших победах над природой.

И вдруг – Чернобыль!

Апрельская ночь 1986 года помогла многим людям на земле сбросить эти розовые очки. Вот уж правда: нет худа без добра. Взрывы, прозвучавшие над Припятью, поколебали человеческую самонадеянность, уничтожили еще одну иллюзию, покончили с наивной верой в наше превосходство и власть над чудовищными силами ядерной энергии. Может быть, еще и поэтому так силен человеческий интерес к тем трагическим событиям, ко всему, что там происходило, происходит и будет происходить.

В августе 1986 года военный журналист и фотолюбитель Б. Булгаков вернулся из отпуска. В редакции его ожидал приказ: срочно отправляться в Чернобыль. Там, на месте аварии, где подразделения внутренних войск осуществляли охрану объектов, территории и знаменитой тридцатикилометровой зоны, стала выходить небольшая газета "По зову Родины", где работали прикомандированные журналисты из разных концов страны. С 20 августа по 20 сентября туда отправили капитана Булгакова.

– Многие меня потом спрашивали: а не страшно ли было ехать? Честно говоря, я об этом не думал. Первое, что пришло в голову, – вот где поснимаю! Ведь там сейчас самая горячая точка чуть ли не на всей планете. С таким настроением туда и ехал. Что поразило больше всего? Пожалуй, контрасты. С одной стороны, четко налаженная система служб, непривычная нам организованность, когда каждый знает, что ему делать, полное отсутствие бюрократии, гигантские размеры станции, ее сложнейшие механизмы. А с другой – человек, его слабости, личные моменты и привязанности, которые есть и будут в нем... В общем, весь этот конфликт человека и созданного им мира, личного и общественного, вечного и сиюминутного.

Жили мы в Киеве, а в зоне бывали наездами на два-три дня. В последний мой приезд я снял на станции кадр с дезактивацией – тот самый, что висел на выставке.

А вот еще кадр. В кузове автомобиля, битком набитом разными вещичками, провалившись в них, полулежит мужичонка в потрепанном каком-то плащике, кепочке... Над бортом машины стоит дозиметрист в спецкостюме и делает замер уровня радиации индикатором на длинной палке. Серый, пасмурный день... И все так безрадостно в этой картине, и все так щемяще точно. Несколько лет тому назад этот снимок наверняка бы не висел – нашлись бы умники, которые стали говорить: зачем, мол, так показывать советского человека? Это не типично! И потом тоска от этого какая-то... А как же снимать трагедию? Весело? Этакие бодренькие солдаты с приборами и улыбающийся гражданин с вещичками? Так мы уже снимали, и не раз, но снимкам этим почему-то не особенно верили. Глядя на подобные "документы", так и представляешь себе суетящегося фотографа и людей, не привыкших позировать.

"Вы вот приборчик-то ближе к нему, ближе, пожалуйста. А вы улыбайтесь. Вот хорошо. Минуточку, еще кадр, еще".

Фотограф, довольный своей "удачей", уходил, и продолжалась реальная жизнь, в которой все было совсем иначе.

Б. Булгаков, военный журналист:

– К тому времени эвакуированным уже разрешили вывозить свои вещи из зоны – ведь многие уехали совсем без ничего. Подъезжаем мы к КПП, а там огромная вереница машин – грузовых, легковых. Ждут своей очереди на мойку, дезактивацию... Машины все битком набиты скарбом. И вот что любопытно: многие везли все, вплоть до поломанного стула! Думаю, такую штуку нельзя не снять. Выскочили мы из "газика", достали аппараты. И хотя мы были в форме, часовой поинтересовался: зачем снимаете? Объяснили – разрешил. Зрелище это, в общем, безрадостное. У многих вещи приходилось отбирать – те, у которых фон был выше нормы. А люди на это по-разному реагировали.

Две тетки ни в какую не хотели отдавать свои ковры, а в них радиоактивной пыли набилось до черта, "фонят" страшно, стрелка аж зашкаливает. Но они уперлись, и все тут: вы это специально, мол, делаете, а потом их себе заберете. Дозиметрист им прибор сует, а они знай свое. В общем, конфликт. Один сообразил, кричит: "Вася, тащи топор!" Принесли топор и ковры изрубили на куски. А как разрубили, так тетки вроде бы и успокоились. Вот ведь людская психология!

Я уж потом подумал: а почему они его не сожгли, а мучились – рубили? Спросил у сопровождающего. Оказывается, сжигать нельзя – радиоактивность остается и в пепле, а его разносит ветром.

Нужно снимать такие кадры, нужно! Глядя на них, тоже скидываешь очки и понимаешь, как все непросто на белом свете. И снимок этот я бы предъявил какому-нибудь ретивому милитаристу, который еще не понял всех возможных последствий его амбиций. Показывал бы ему этот снимок каждый день и объяснял, что может настать вот такое хмурое утро и будет он лежать со своими вещичками, а над ним, если, конечно, посчастливится ему вообще уцелеть, будет стоять дозиметрист с прибором. И будет он "фонить", как те теткины ковры.

Обстановка на станции, я уже говорил, была особенная, и люди в большинстве случаев были особенные. Сопровождал нас подполковник внутренних войск, который выполнял там массу разных заданий. Он следил за обстановкой, проверял караулы, беседовал с людьми и вот нас, журналистов, водил. Когда я спросил его, что можно снимать, он сказал: "Я знаю, что в подобных ситуациях запрещают снимать многое. Почему – никто толком объяснить не может, а потом начинают жалеть, что никаких свидетельств не осталось. Так что снимай все. Может, хоть у тебя что останется. Но учти, что специально я с тобой ходить не смогу, поэтому поспевай за мной и не отставай, иначе заблудишься". В другое бы время замучили с ограничениями, несмотря и на наш пропуск с грифом: "Всюду".

Не могу не прокомментировать справедливые опасения Булгакова и не рассказать одну любопытную историю, которую я всегда вспоминаю, как только разговор заходит о различных пропусках со всевозможными разрешающими штампами. Много лет назад, когда я только что пришел в "Ленправду", работал там Олег Бахарев – высоченный здоровяк с большим животом и огромным самомнением. Может быть, удельный вес этого его свойства и ненамного превышает подобную характеристику среднего уверенного в себе человека, но, если учитывать его массу, начинаешь понимать, почему на него всегда обращаешь внимание.

На праздники, когда мы работали на Дворцовой площади, нам для простоты передвижения выдавались пропуска, где определенным образом отмечались разрешенные для съемки точки и ставился соответствующий штампик. Ленправдистам очень облегчал работу всемогущий оттиск: "Всюду", который позволял свободно передвигаться по всей площади, что было очень важно, учитывая, что сразу после демонстрации предстояло срочно сдавать снимок в номер.

В тот день я снимал с крыши дома № 4, а Олег работал внизу. Мне сверху было хорошо видно, как его огромная фигура неторопливо передвигалась по площади в самых неожиданных направлениях, пересекая все кордоны. Вдруг он остановился возле какого-то милиционера. Было видно, как Олег размахивал руками, что-то пытался доказать, но все было безуспешно. И он вынужден был повернуть обратно.

Потом уже выяснилось, что Олег блуждал по площади излишне часто и с милицейской точки зрения необоснованно, чем привлек к себе внимание полковника, на которого имел неосторожность наткнуться.

Разговор между ними, по свидетельству очевидцев, был такой:

– Куда?

– Туда.

– Туда нельзя.

– Мне можно.

– А я говорю – нельзя.

Олег удивленно рассматривает такого же здорового, как и он, милиционера и вынимает пропуск со всемогущим грифом: "Всюду". Полковник вертит в руках пропуск и возвращает его корреспонденту со словами: "Вот всюду и ходи, а здесь нельзя".

Б. Булгаков:

– Так, значит, я про обстановку. Надо сказать, что люди будто бы что-то с себя скинули и стали такими, какими должны быть, – открытыми, готовыми прийти на помощь, деловыми. Они как-то стали отличать важное от мелочей, ценное от наносного... Есть у нас один генерал. В"мирное" время важный такой, вальяжный мужик, к нему лучше не соваться. А тут, на станции, его как подменили – нормальный дядька, решительный, к нему безо всяких расшаркиваний все подходят и вмиг всё решают. В общем люди от радиации (это, конечно, шутка) менялись в лучшую сторону. И поэтому если гадкое кое-где и вылезало, то оно на таком фоне еще гаже казалось – это я о шкурничестве, воровстве, мародерстве...

Мы перебираем снимки и говорим о том, что очень трудно передать всю ту обстановку на фотографиях. Борис рассказывал, как он делал снимок четвертого блока, который тогда еще не был полностью закрыт саркофагом. На снимке все просто и даже буднично: высоченная стена корпуса, огромная дырища, вокруг нее на остатках арматуры болтаются бетонные перекрытия, внизу валяются обломки плит. В общем-то, все не так уж страшно и выглядит, но когда подумаешь, что там, внизу, еще совсем недавно работали специально созданные радиоуправляемые бульдозеры и трактора, что когда делался этот снимок, там был высокий уровень радиации, то оцениваешь мужество фотографа.

– Однажды, – рассказывал Борис, – мы были на станции и один из офицеров, увидев наши журналистские значки, позвал с собой:

"Ну, пресса, считайте, что вам повезло. Сейчас я вам такое покажу, чего еще никто в мире не видел".

Естественно, услышав такое обещание, мы не раздумывая отправились за ним. Пришли, а там солдаты грузят на специально оборудованный тягач какие-то железные ящики.

"Ну, снимайте же. Вы знаете, что там, в ящиках? Там отходы, а излучение у них больше тысячи рентген!"

Нажали мы для порядка по паре раз и пошли. Снимать там было нечего. Это же не передашь на снимках...

Или бредем мы как-то по станции с нашим провожатым, а он посты обходит, у каждого солдата остановится, поговорит, между делом расспросит о самочувствии. Ведь там каждую минуту может что-то случиться. Стоит он, разговаривает с каким-то часовым, а я все смотрю и не могу понять – уж больно он неудобно у стенки стоит, и плащ у него как-то странно топорщится. Такое впечатление, будто висит. Тут наш подполковник вернулся. Видали, говорит, хитреца! Плащ-то у него не простой, со свинцовым напылением. И весит такой гардеробчик килограммов двадцать. В таком не больно-то постоишь. Так он все-таки выход нашел, крюк вбил и вешает плащ на него. Вот и висит как на вешалке.

Интересно? Конечно. Но как это снимешь? А будка для постовых? Малюсенькая такая, меньше милицейской, весит же несколько тонн. Вся из свинцовых плит. Зато уровень радиации снижает в сотни раз.

Есть такой прибор, устройство, вроде рентгеновского аппарата. Встаешь туда, а перед тобой экранчик и две кнопки: внешний замер и внутренний. Нажимаешь внешний – и на экранчике возникает твой силуэт, а на нем светящиеся точки – места скопления радиоактивной пыли. У меня, например, на воротнике, на обуви, на руках и больше всего на пилотке. Кнопка внутреннего замера переключала на измерение того, что попало внутрь тебя. У меня на тот момент ничего не было...

Снял я там своего коллегу, но без подписи этого не понять. И много там такого, что расскажешь – не поверят, а на снимке этого не передать. А бывает и совсем наоборот. Вроде бы ничего сверхъестественного, а атмосфера станции точно передана.

В Киеве в те дни на стене одного из домов была устроена специальная витрина, где висели фотографии, сделанные на станции. Там всегда толпились люди – интерес был огромный. Так вот запомнилась мне там одна фотография. Какой-то кабинет, сдвинутые столы, сплошь уставленные телефонами, несколько мужчин. Один из них, тот, что ближе к фотографу, держит в обеих руках по телефонной трубке, а третью плечом к уху прижимает, остальные тоже с какими-то бумагами, и все разговаривают по телефонам. И напряженность, нервозность, неспокойствие от этого возникает какое-то, но одновременно чувствуется интенсивная работа. Вот этот снимок больше всего передает ту атмосферу озабоченности и деловитости. Но я такого не снял.

Борис скромничает. Есть и в его снимках атмосфера, есть. И портрет замначальника станции, которого он застал, когда решался очередной важный вопрос, и солдаты из караула, усталые, не по годам серьезные... Или замечательный снимок с танцами. Борис его сделал в бывшем пионерском лагере, где до аварии отдыхали дети работников АЭС. Теперь же он стал общежитием для тех, кто приехал на ликвидацию последствий аварии. В столовой по вечерам собирались люди, приехавшие из разных концов страны, – посидеть, поговорить после тяжелого трудового дня. Однажды кто-то притащил магнитофон, нашелся усилитель, начались танцы. Усталые люди – пожилые и молодежь, инженеры, техники, рабочие, машинистки, медработники, словом, все, кто в эти дни делал большое и нужное дело, – сразу оживились. И вот уже танцы в разгаре, и только по каким-то деталям – по выражению глаз, по белым халатам и спецовкам, по некоторой неловкости движений – понимаешь, что не на танцплощадке застал своих героев фоторепортер. Потом его просили прислать фотографии. И он печатал и отсылал, печатал и отсылал, чтобы сделать этим людям приятное. Так что удалось ему рассказать в своих снимках о тех незабываемых днях.

Есть у Бориса еще один снимок, который заставляет задуматься над тем, с чего мы начали свой рассказ. На ограждении из колючей проволоки висит табличка: "Стой! Опасно для жизни!", а за ней по высокой некошеной траве несется табун лошадей. И есть в этом снимке нечто такое, что не передать словами. И природа, и брошенные там животные, и эта зловещая надпись.

– Был я там в оставленных деревнях, так там трава высоченная. Может быть, это и оттого, что люди не косили и не выпалывали ее? Может быть... Но было как-то странно видеть дома, заросшие крапивой и чертополохом в человеческий рост. А лошадей я снял случайно. Однажды проезжали мы вдоль ограждения зоны, там патрули проходили, мы с ними беседовали. Они рассказывали, что приходится быть все время внимательными, – многие в зону ходят, а это пока запрещено: высок уровень радиации. В общем, как в "Сталкере". Так вот тогда-то я их и увидел. Оставленные лошади сбились в табун и постепенно начали дичать. Травы было много, никто их не тревожил, вот и носились они. Что с ними будет? Никто этого не знает. Может быть, потом их будут отлавливать и изучать по ним, что же от всего этого происходит.

Слушал я Бориса, и становилось как-то не по себе. Вспомнил Малышку из "Сталкера", которая вдруг стала покрываться волосами, и представил все то, что может произойти. Но об этом надо думать, надо! Человек никак не может понять, что все может кончиться. Все. Нас так долго учили, что нет ни конца ни края – "вселенная вечна и бесконечна", что мы начисто забыли первобытный страх перед ее возможным концом.

– Вот вы говорите: а чего я не снял? Не снял я, как теперь понимаю, многого, но о чем жалею – так об одном кадре. Он и сейчас у меня перед глазами. Было это на одном из КПП на белорусской земле. Не помню уж, как мы там оказались и чего ждали, но только видим, как оттуда, из зоны, идет по дороге старик. Неторопливо так, степенно. Водной руке палка большая, вроде посоха, в другой – узелок небольшой. Подходит он к шлагбауму. Тут его милиционер останавливает: "Ты что же, дед, делаешь? Жить тебе надоело, что ли? Ведь нельзя же туда ходить, помрешь!"

А старик так спокойно ему в ответ: "Да пока эта ваша радиация подействует, я и так своей смертью помру".

"А что у тебя в узелке, дед?" Старик осторожно развязал узелок, и увидали мы там несколько орденов и бумаги какие-то. Взял он один – Красной Звезды – и говорит: "Буду помирать, так хоть будет что с собой в могилу положить". И посмотрел на нас как-то спокойно и уверенно.

Борис замолчал и начал складывать снимки, а у меня перед глазами так ясно, словно я был вместе с ними у того далекого шлагбаума, встала картина: пустой пыльный проселок, старый солдат с палкой в руке и орден на его ладони. Мозолистая стариковская рука и сколотая эмаль на одном из лучиков Красной Звезды.

Уже прощаясь, Борис мне сказал:

– Знаете, бывают в жизни ситуации, которых, наверное, можно было бы избежать, логичнее было бы туда не лезть. Но, случайно туда попав, оказываешься совершенно в другой жизни, о которой до этого не имел ни малейшего представления, и уже потом понимаешь, что эта ситуация становится для тебя очень важной и во многом определяет твою дальнейшую судьбу. Для меня таким событием оказалась поездка в Чернобыль. Сегодня я уже делю свою жизнь на два периода – до и после той командировки, хотя она и продолжалась всего один месяц.

Вот и все, что рассказал мне военный журналист и фотолюбитель Борис Булгаков. Остается только добавить, что тогда, на выставке, золотую медаль единодушно присудили ему за серию снимков "Чернобыль. 1986 год".