Прогулки с паном Судеком

По узеньким улочкам засыпающей Праги я спустился к Влтаве. Повеяло сыростью. Легкий туман стелился над черной водой, а на противоположном берегу разноцветными огнями светились дома. Особенно красиво в этот поздний час выглядел Народный театр. Небольшая протока между берегом и Стрелецким островом была погружена в темноту. Внезапно ночная тишина нарушилась какими-то странными звуками – легким клекотом, хлопаньем крыльев. Я пристально вглядывался в кромешную тьму и вдруг как-то сразу увидел множество крупных величественных птиц. Это были лебеди. Их было очень много, и так странно было их видеть в это позднее время. Я, пораженный, стоял на берегу, а они все плыли и плыли, пропадая так же внезапно, как и возникали.

Заканчивался первый день моего недолгого пребывания в Праге, первый день знакомства с городом, который я так хорошо знал по фотографиям Судека – удивительным изображениям, полным таинственной красоты и поэзии. Знакомство с ними состоялось очень давно, когда я, еще будучи студентом, впервые увидел снимки замечательного чешского фотомастера.

Однажды – это было в начале 60-х годов – зайдя, как обычно, на Невском в магазин иностранной литературы, я купил фотоальбом. Тогда там было много книг по фотографии: чешское издательство "Одеон" выпускало замечательную серию "Фотографы мира" – небольшие книжечки в черной мягкой обложке. Именно из них многие впервые узнали о Брессоне, о Роберте Капа, о Бишофе Кертеше и других мастерах.

Я помню, как раскрыл этот альбом и остолбенел: было такое впечатление, что ты ранним утром выходишь из темного помещения, еще не совсем проснувшись, и, ежась от утреннего холода, подходишь к запотевшему окну. За окном зябко пробивается сквозь густую листву неяркое солнце, а белые простыни, развешанные кем-то на веревках, создают причудливый рисунок. Капельки на окне постепенно становятся все больше, вот в одном месте они уже собрались в большую каплю и текут вниз, отчего на стекле появляется прозрачная узкая полоска. Все это было на фотографии. Она была совсем как живая.

Я стал перелистывать страницы альбома. На каждой были окна, запотевшие, подернутые легким морозцем или усеянные бисером мелких водяных брызг, а за окном был один и тот же пейзаж, снятый в разное время года, дня, в разную погоду, при разном освещении. И все это было сделано так филигранно, что создавалась полная иллюзия реальности.

Я помчался домой и принялся подробно рассматривать снимки. И чем больше я на них смотрел, тем больше поражался невероятной способности их автора увидеть необычное в самых обыденных вещах.

Вот опять запотевшее окно, а на подоконнике – высокий стакан с розами, небольшая морская раковина, разбросанные кнопки, металлическая вазочка, в ней – яичная скорлупа, лужица воды около стакана... Все было просто в этом снимке, но глаз было не оторвать. Непонятной магией были пронизаны фотографии, они буквально завораживали. Из этого невероятного и таинственного мира я был спущен на землю приходом матери.

– У тебя сессия на носу, а ты опять картинки рассматриваешь. Ну когда же ты за ум возьмешься, когда делом станешь заниматься?

Начиналась обычная "песня". Но я знал, что мать, тонко чувствовавшая все красивое, не останется равнодушной к этим снимкам. И я придвинул ей книгу. На час, если не больше, в доме установилась тишина.

Мать сидела в своем любимом зеленом кресле и внимательно рассматривала фотографии. Солнце медленно опускалось за окном, отчего стены в доме становились золотистыми. Таинственный свет исходил от старинных часов на книжном шкафу, от вазы с букетом давно засохших цветов, от корешков книг. Свет дробился на мельчайшие частицы, и я впервые заметил многое, на что раньше никогда не обращал внимания.

– Ужинать будем, конечно, завтра? – вывел нас из молчаливого оцепенения пришедший с работы отец.

– Толя, ты только посмотри, какие замечательные фотографии!

– Вы что, сговорились? Этот, – отец кивнул в мою сторону, – негативчики целыми днями перебирает, а теперь и ты фотографией занялась?

Но тем не менее он взял протянутую ему книгу и тоже замолчал. Так получилось, что в тот вечер впервые в доме заговорили о фотографии серьезно. С тех пор всегда, когда на меня обрушивались, упрекая в несерьезности моего увлечения, я напоминал родителям об этом альбоме. Это было самым веским аргументом в защиту фотографии. Автором тех снимков был чешский фотограф Йозеф Судек.

Судек прожил большую и необычную жизнь. Она была нелегкой, и судьба все делала для того, чтобы помешать ему, а он же, словно не замечая этого, продолжал делать свое дело. "Спеши потихоньку", – любил он повторять. Иным фотографам, чтобы стать знаменитыми, нужно было объездить весь мир, другим – быть очевидцами необыкновенных событий. Судек всю жизнь прожил в Чехословакии, а большую часть в Праге, но при жизни был признан классиком фотоискусства. "Познай себя, и ты познаешь весь мир", – гласит древняя мудрость. Судек искал рядом, вокруг себя, и в этих поисках он создал свой мир, поражающий зрителя, за что один из соотечественников очень точно назвал его "Великим гармонизатором".

Родился он в 1896 году в небольшом городке Колин. Когда Йозефу исполнилось 14 лет, он уехал в Прагу, где стал обучаться переплетному делу. Тогда же он впервые начал снимать, но фотография не очень увлекала его. Больше всего ему нравилось слушать музыку, любовь к которой он пронес через всю жизнь.

В 1915 году девятнадцатилетнего Судека призвали в армию. В 1917 году на итальянском фронте осколком гранаты ему перебило правую руку, которую пришлось ампутировать. Это увечье не позволило продолжать работу переплетчика, и отставной солдат-инвалид стал фотографом. Отсутствие специальной подготовки заставило его вскоре сесть за парту – он поступил в Государственное полиграфическое училище, где фотографическим отделением в те годы заведовал известный фотограф и педагог профессор Карел Новак. В своем курсе он стремился дать ученикам основы классического студийного портрета, которым мастерски владел сам. Это было вполне логично, ибо большинству выпускников впоследствии придется стать профессиональными портретистами. Одновременно профессор знакомил студентов с современными достижениями фотоискусства, стимулировал индивидуальный подход к съемке, терпимо относился к самым невероятным экспериментам, которые затевали ученики.

Спустя три года после окончания училища Судек, скопив необходимую сумму денег, приобрел собственное ателье, которое так высокопарно лишь именовалось. На самом деле это было ветхое деревянное строение во дворе одного из домов пражского района Мала Страна. Прежний владелец честно признался Судеку, что продает он свою мастерскую из-за крайне невыгодного ее расположения. Три большие казармы, находящиеся неподалеку, недавно прекратили свое существование, и отсутствие солдат – постоянных клиентов – заставило его свернуть дело.

– Это то, что мне нужно, – сказал Судек.

Фотограф удивленно посмотрел на однорукого покупателя и покачал головой.

Мог ли он предполагать, что пройдет несколько десятков лет и проданное им ателье станет такой же достопримечательностью Праги, как Карлов мост, Высокий замок или знаменитые пивные, где так любил рассиживаться солдат Швейк.

Естественно, первый адрес, который меня интересовал в Праге, было ателье Судека. И вот туманным осенним вечером, когда над Пражским Градом висело нечто студенистое, из чего сочился мелкий моросящий дождичек, я шел от Малостранской площади по Кармелитской к Уезду – ничем не приметной улочке, где во дворе одного из домов в маленькой мастерской почти полвека жил и работал "Великий гармонизатор", умевший в самых обыденных вещах увидеть красоту и поэзию.

Вот наконец-то желанный адрес, но в подворотне абсолютно темно и не видно, куда идти. Я был вынужден выйти на улицу. На воротах нашел кнопку выключателя. Тусклая лампочка осветила длинный коридор, в конце которого – дверь. Я не успел дойти до нее, как погас свет: чехи – экономный народ. Уже на ощупь я открыл ее и оказался в небольшом дворике. Опять подворотня, и опять та же история со светом.

Наконец во втором дворе, слегка освещенном окнами домов, я нашел мастерскую Судека: приземистое деревянное строение, напоминающее сторожку в парке, заколоченные крест-накрест окна, ветхий забор, отгораживающий "владения" мастера. Все узнаваемо, и все так не похоже на то, что я десятки раз видел на его снимках. Те же туманные сумерки, которые он так любил снимать, тот же "дребезжащий" свет в окнах домов, но все как-то уж очень обыденно.

Я стоял и глядел в темную пустоту окон ателье. И хотя от моих чешских друзей я уже знал, что здесь решено сделать музей фотографа, что уже принято соответствующее постановление и выделены деньги, все равно было грустно видеть такое запустение. Что такое дом без хозяина?

Обратно я шел той же дорогой, которой, наверное, тысячи раз проходил фотограф, когда возвращался домой, – последние годы он жил на Градчанах, почти у стен Пражского Града. В начале Нерудовой улицы – там, где она упирается в Малостранскую площадь, Судек обычно заходил в небольшую пивную "У кота", где просиживал часок, и шел дальше.

Несмотря на поздний час, здесь много народу, стоит несмолкаемый гул. Проносится официант с бокалами знаменитого чешского "праздроя". За длинным столом напротив меня сидят несколько пожилых людей – судя по всему, постоянных посетителей. Может быть, они помнят старого фотографа?

– Пан Судек? Конечно, помним. Кто же его не знал. Очень милый человек был и, говорят, большой художник.

Да, все-таки Прага – вечный город.

Но вернемся опять туда, в далекие 20-е годы, когда Судек только обживал свою мастерскую. Предшественник был прав: посетителей ателье действительно было крайне мало, но Судек и не стремился увеличить их число. Заработав прожиточный минимум (а он всю жизнь умудрялся обходиться самым необходимым), фотограф отправлялся бродить по городу с аппаратом. Это вошло у него в привычку, верным которой он оставался до самой смерти.

Отсутствие руки заставило его работать со штативом. Этот, казалось бы, частный и несущественный момент во многом определит особенность его творчества. Неподвижность камеры практически исключала оперативную репортажную съемку и значительно сужала возможность изготовления жанровых снимков, которыми он увлекался в раннюю пору своего творческого пути. Может быть, именно эта невозможность фиксировать моментальные ситуации заставила его искать выразительные акценты в природе, освещении, причудливой игре света и тени. Это и увлекло его в 30-е годы. Несколько раньше сюда добавилось увлечение мягкорисующей оптикой, разрушающей привычную жесткость фотографического рисунка. Но сильное влияние, которое оказали на Судека пражские выставки его соотечественника Драгомира Ружички, жившего тогда в Америке, заставило его отказаться от всяческих ухищрений, привело к "прямой" фотографии. Это было время, когда на смену подражательной "пиктореальной" светописи, стремящейся любыми путями разрушить "фотографичность" снимка, приходила непосредственная, "прямая" фотография.

В Америке в это время сложилась группа "Ф-64", провозгласившая резкость и документальность главными достоинствами нового искусства, в Советской России искал новые выразительные средства "авангардный фотограф" Александр Родченко, в Германии экспериментировал Ласло Моголи-Надь. Судек выбрал свой путь среди многообразия новых направлений.

В 1928 году издательство "Дружествени праце" выпустило в свет набор оригинальных фотографий – все они были выполнены самим автором. Тираж этого издания, как считают библиофилы, был 120 экземпляров, хотя Судек впоследствии утверждал, что им было сделано не более 70 копий. На снимках – результаты его бесконечных путешествий в Пражский Град, где тогда заканчивалось строительство храма Святого Вита.

Необычность этой подборки вызвала положительные рецензии и заставила обратить внимание на нового автора. Рецензент журнала "Чешски свет" писал: "Снимки из альбома "Святой Вит" являются образцом чистой фотографии. Под этим мы подразумеваем фотографию без вычурных эффектов, с хорошо продуманной композицией. Автор фотографий доказал, что и у нас можно соревноваться с самой прекрасной иностранной фотографией".

Шли годы. Судек продолжал бродить по любимым местам, снимал, участвовал в выставках, некоторые из его работ издавались. Его узнали и полюбили в Чехословакии. Особенно популярным он был в среде художников, архитекторов, писателей, чьи портреты иногда делал.

В 1956 году, когда Судеку исполнилось 60 лет, была издана подробная монография о его творчестве. Для многих это могло бы стать венцом карьеры. И причем неплохим. Судек же сказал своей сестре Божене:

– Теперь денег хватит, можно начинать работать.

И за оставшиеся двадцать лет, а он умер, отпраздновав свое восьмидесятилетие, создал то, что, собственно, и сделало его знаменитым во всем мире.

В Пражском музее декоративно-прикладного искусства находится большое собрание чешской художественной фотографии: Дртикол, Реслер, Фупке, Вышковицкий. И среди них почти 4 тысячи судековских снимков. В понедельник, а это был последний день моего пребывания в Праге, музей не работал, но доктор Киршнер, хранитель фотоколлекции, любезно согласился принять меня. И вот мы сидим в огромном старинном зале с высоченными сводчатыми потолками и большими окнами, выходящими на старое еврейское кладбище. Зал этот перегорожен бесконечными шкафами. Мне кажется, что, если на него посмотреть сверху, он должен напоминать пчелиные соты. Вот в одной из таких ячеек и расположен "кабинет" Киршнера.

Зденек Киршнер – элегантный мужчина неопределенного возраста, в темно-синем "клубном" пиджаке и светло-серых брюках, с шелковым шейным платком – держится приветливо, но несколько официально. И, лишь почувствовав, что я хорошо знаю творчество мастера, начинает быстро "оттаивать". И вот уже откуда-то из лабиринтов бесконечных шкафов достаются несколько плетеных бельевых корзин, в которых лежат тщательно завернутые в папиросную бумагу фотографии – подлинные отпечатки старого чешского фотографа.

– Коллекция Судека состоит из двух частей, – начинает свой рассказ доктор Киршнер, – последней его выставки, подготовленной паном Йозефом к своему восьмидесятилетию и подаренной музею, и снимков, которые отдала нам сестра фотографа после его смерти. Его последняя выставка – это итог творческого пути мастера, она тщательно продумана и скомпонована. Готовя ее, Судек, как мне кажется, понимал, что это последняя его прижизненная экспозиция.

Снимки, подаренные сестрой, это всевозможные дубли, менее удачные работы, не увидевшие свет, но они особенно интересны, так как раскрывают творческую кухню автора. Есть в собрании музея и оригинальные негативы.

Доктор Киршнер приносит несколько старых коробок, наполненных стеклянными пластинками большого формата. Я внимательно и аккуратно рассматриваю их. В основном это пейзажи, натюрморты. Есть среди них и знакомые – те, что я видел уже в отпечатках.

Странное дело, я никогда не задумывался над тем, как могут разниться негатив и отпечаток с него. В обычной репортерской фотографии почти всегда все ясно уже на стадии негатива. Рассматривая его в лупу, ты четко понимаешь, состоялась фотография или нет. По негативам Судека этого не скажешь: вся прелесть его снимков заключена в тех незначительных нюансах, увиденных художником в жизни, которые он старается передать в фотографиях.

– Мы пытались печатать с его негативов, – рассказывает доктор Киршнер. – Ничего из этой затеи не получилось. Приглашали разных фотографов, а результат, в общем-то, тот же: получаются хорошие, резкие фотографии, но чего-то в них нет. Это становится особенно очевидным, когда достаешь оригинальный отпечаток мастера. Рядом с ним наши фотографии выглядели словно пожилая актриса, с которой внезапно смыли весь грим. – Киршнер как-то виновато разводит руками. – Судек есть Судек, а его отпечатки – это феномен Судека.

Судек чрезвычайно ценил в фотографии мастерство исполнения. В тех жанрах, которым он со временем отдал полное предпочтение, – натюрморте и пейзаже – от этого во многом зависит, удастся тебе передать то, что ты хотел, или не удастся.

"Увидеть – это еще полдела", – говорил он.

Процесс получения изображения он считал ремеслом, которым надо владеть в совершенстве. Любовь и уважение к ремеслу были у него в крови. Может быть, еще с тех времен, когда он овладевал азами переплетного дела, требующего аккуратности и прилежания. Может быть, в период обучения у профессора Новака, чья педантичность была воспитана в Венском училище, где во главу угла всегда ставилось мастерство. Во всех своих работах, которые Судек всегда проявлял и печатал сам и только иногда просил сестру Божену заретушировать случайные царапинки, он демонстрировал это.

Однажды ему в руки попал старый снимок – фотография скульптуры из Шартра. Она поразила его своим невероятным качеством: скульптура на снимке была "как живая". Судек пришел к выводу, что это впечатление возникает от того, что старый мастер сделал отпечаток контактным способом (это сохраняло полностью пластический рисунок, созданный оптикой, который заметно видоизменялся при обычной проекционной печати). С тех пор он полностью отказался от увеличенных копий, печатая снимки только в размере негатива. С годами он приобрел несколько старых фотоаппаратов разных форматов, снимающих на негатив размером от 13x18 до 30x40 см. Это не облегчило жизни старому фотографу (ведь такой аппарат весил несколько килограммов), но позволило добиться желаемых результатов. Судек сосредоточился на локальных объектах, все больше отдавая преимущество натюрморту и фрагментам пейзажа. География его путешествий сузилась: ведь теперь он мог снимать только то, что его интересовало. А разве мало интересного в его старом ателье? Нагромождение предметов в интерьерах мастерской Судека представляло собой, по выражению Киршнера, "лабиринт контрастов". Вещи, сталкиваясь друг с другом, совершенно неожиданным образом начинали жить новой жизнью. Растущая гора смятых бумажных пакетов, увеличивающаяся кучка трамвайных билетов, письмо в окружении предметов, которые появляются по мере его чтения, – все это ситуации в развитии, завершение которых определяет фотограф при помощи своего аппарата. Так, блуждая по лабиринтам своего ателье, Судек находил новые и новые "лабиринты", которые оживали на его снимках, ибо только на них им и суждено существовать в той законченной и совершенной форме. Вот тогда-то и стали рождаться снимки, составившие потом знаменитые циклы – такие, как "Окна моего ателье", "Лабиринты", "Воспоминания". Те самые, что заставили моих родителей понять и оценить возможности творческой фотографии, пересмотреть свое к ней отношение.

Увиденные в жизни сами собой сложившиеся натюрморты из обыденных вещей пронизаны истинной поэзией. Картье-Брессон как-то сказал, что хорошие фотографии – это те, которые можно рассматривать больше двух минут. Некоторые снимки чешского фотографа можно смотреть бесконечно долго. Однажды он снимет свой рабочий стол-бюро, который каким-то странным образом то ли вырастет из стены, то ли врастет в нее, вдоль которой бесконечные полки, заложенные всевозможными пачками, свертками, пакетами, коробками из-под пластинок, пленок, фотобумаги, конвертами и снова пачками, перевязанными бечевками и тесемками, книгами, альбомами, справочниками, коробками с граммофонными пластинками. Все это "стекает" на стол, но уже в другом беспорядке: бумаги, книги, коробки из-под пленки, маленький фотоаппарат, объективы, будильник, иконки, бумажные свертки, пачки из-под сигарет, спичечные коробки, обрывки черной бумаги, и посередине всего этого маленький, размером чуть больше блюдца, четырехугольный поднос с большой белой кружкой и чайной ложкой – недавний след, оставленный хозяином в этом странном и понятном только ему одному мире. Мягкий боковой свет проникает в комнату сбоку из окна, которое угадывается где-то справа, по подоконнику, также загроможденному. Все в этом снимке несет на себе след пребывания человека, все является его отражением. Этот снимок подобен геологическому разрезу, где каждый пласт может рассказать посвященному о каком-то событии, эпохе, периоде жизни. Отдельные предметы мягко высвечены и хорошо видны, другие уходят во тьму, третьи полностью растворяются в темноте. Эту фотографию можно разглядывать бесконечно, каждый раз находя в ней что-то новое для себя. При всей своей многопредметности она удивительно цельна и гармонична, как и все, что делает Судек.

В своем цикле "Лабиринты" фотограф как бы бродит по дому, среди хорошо знакомых ему предметов, иногда останавливаясь в раздумье, словно пытаясь что-то припомнить или получше разглядеть. Но это не нервный и торопливый поиск какой-то пропавшей вещи, когда перебираешь глазами все подряд, а задумчивое и пристальное вглядывание, при котором рассматривающий хочет проникнуть в суть предметов, понять их связи.

В моменты такого вот неторопливого созерцания родился и другой цикл – "Стеклянные лабиринты". Если в первом цикле автор не вторгался в живущий своей жизнью мир вещей, являющийся отражением обитания в нем человека, где эта вторая реальность зажила собственной жизнью, с которой вынужден уже считаться и человек, создавший ее, ибо этот мир уже не просто его отражение, а нечто большее, то теперь Судек умышленно сводит предметы в какую-то новую, придуманную им систему, где действует понятная только ему логика их взаимодействия. Локализованные границами кадра, живущие в определенном пространстве и времени, проникнутые каким-то таинственным светом предметы внезапно начинают повествовать. Фиксируя эти фрагменты, фотограф, как сказал один из критиков, "возвращает нам потерянный рай детства, любви и поэзии".

Во всех снимках чешского фотографа особой выразительностью обладает свет. Он никогда не является лишь средством, при помощи которого фиксируются предметы, он – всегда повествовательный стержень изображения. Может быть, именно поэтому его фотографии наполнены таинственно-спокойной ненарушенностью художественной истинности, присущей природе вообще. Но одновременно в них четко прослеживается особый язык судековской поэзии, безошибочно узнаваемой в каждой работе.

Фотографию создает свет – это азбучная истина, знакомая каждому. Но свет не статичен, он постоянно меняется, и гармония представаемого перед нами мира, может быть, и заключается в наблюдении этих переходов. Рассвет и сумерки, пробивающееся сквозь тучи солнце и мягкий утренний туман – все это и создает запоминаемые нами состояния природы. Судек постоянно думал об этом, наблюдал освещение и размышлял о нем. Он даже собирался написать книжку, которую хотел назвать "Поэзия света".

Недостаток фотографии, считал Судек, заключается в том, что она фиксирует лишь сиюминутную действительность. В своих работах он пытается преодолеть ее несовершенство. Он "накапливает" изображение. "Кадр Судека, – пишет один из исследователей его творчества, – подобен предмету, нагревшемуся на солнце. Во время длительной экспозиции негатив накапливает, аккумулирует детали и состояния реальности так же, как аккумулирует предмет, выставленный на солнце, тепло его лучей. Когда снимок висит на стене, он словно возвращает зрителю накопленный в нем смысл, будто нагретый предмет – тепло". Это образное сравнение страдает одним недостатком: оно не раскрывает полностью суть судековской методики. Используя длительные экспозиции – десятки минут, а иногда и часы, фотограф старается зафиксировать изменение освещения. Свет в его снимках не статичен, не дискретен, а непрерывен и длителен. Этой длительностью – зарегистрированной протяженностью времени можно частично объяснить и повествовательность его картин. Время в них как бы начинает свой собственный рассказ.

Среди чешских фотографов бытует байка о том, как работал великий мастер. Один молодой репортер ехал на съемку. На Карловом мосту он увидел Судека у своего аппарата, закрепленного на старой треноге. Возвращаясь со съемки, он застал ту же картину. После обеда молодой человек отправился на свидание, и, проходя по мосту, он и его приятельница наткнулись на стоящего на том же месте фотографа. Когда поздно вечером, проводив девушку, молодой фотограф возвращался домой, Су-дек по-прежнему был на мосту. За это время был сделан всего один снимок, но какой!

В этой истории есть доля истины – очарование некоторых снимков Судека нельзя объяснить ничем другим, как использованием многократной экспозиции, когда разные состояния, накладываясь одно на другое, создавали почти живую картину действительности.

С такой же неторопливостью и пристальностью Судек пришел и к другим своим циклам. Необычайно популярный в среде художественной интеллигенции Праги, он имел десятки друзей среди художников всех видов и жанров. Его обаятельность, незаурядность личности привлекала к нему внимание многих чешских портретистов – в 1961 году в Праге была даже организована выставка "Йозеф Судек в изобразительном искусстве", на которой экспонировались 114 рисунков, графических листов, живописных полотен и скульптурных портретов. Судек – частый гость в мастерских и ателье своих друзей-художников. С присущей ему наблюдательностью и неторопливостью он приглядывается к интерьерам их мастерских – удивительному миру обитания творцов. Так родились два его знаменитых цикла – "Волшебный садик" и "Садик скульптора Вихтерловой". Это маленькие пражские садики, принадлежавшие друзьям фотографа – архитектору Отто Ротмайеру и скульптору Гане Вихтерловой, и каждый по своему отражает особенности их личности.

– Знаете ли вы, как работал пан Судек? – Доктор Киршнер загадочно глядит сквозь свои толстые очки.

– Это было удивительно – он никогда не измерял экспозицию. Никогда. По крайней мере, за те двадцать лет, что я знал его, я ни разу не видел у него экспонометра. Если он снимал дома, а Судек, как вызнаете, очень много снимал в своем ателье, он наводил аппарат на резкость, вставлял кассету, открывал затвор и... уходил заваривать чай. Больше всего он любил жасминовый. Так вот, многие его "окна" – это снимки, экспозиция которых измерялась временем, в течение которого он выпивал стакан чая. Общаясь с Судеком, я привык ничему не удивляться. Но однажды он поразил и меня. Это было в ателье у Отто Ротмайера. Они случайно познакомились много лет назад. Ротмайер тогда занимался реставрацией Пражского Града, и ему нужны были какие-то снимки. Друзья посоветовали обратиться к Судеку. Может быть, потому, что оба безумно любили Прагу, они быстро подружились и часто вместе ходили на съемку. Архитектор нес тяжеленные камеры, а Судек неторопливо шел рядом.

Но больше всего он любил снимать в садике, окружавшем ателье архитектора.

Так вот, тогда он как раз снимал у Ротмайера. Мы с Отто сидели в мастерской, а Судек колдовал с камерой на улице. Смеркалось, а он все не вылезал из-под черного покрывала. Отто встал и поставил на проигрыватель пластинку. Волшебные аккорды удивительно гармонировали с этим вечером. Скрипнула дверь – это вошел Судек. Медленно и немного неуклюже снял свое пальто. Сел и, задумавшись, произнес: "Экспозиция – две стороны Вивальди!"

Киршнер довольно улыбается и потирает свои длинные пальцы:

– Вы только подумайте, он измерял время музыкой!

Но Судек не был бы Судеком, если бы он только фиксировал эти необычные уголки, созданные причудливой игрой природы, аранжированной творческим воображением художника. Фотограф населяет их воспоминаниями, некими сюрреалистическими персонажами, иногда используя двойные и тройные экспозиции. Так рождаются снимки "Воспоминание о господине волшебнике" или "Уход господина волшебника", где присутствуют "уходящие" фигуры, какие-то предметы, навевающие таинственные ассоциации. Опавшие листья, изящные обломки скульптур, ажурной конструкции белые стулья, оживающие в создаваемой фотографом ситуации, и призрачный, мерцающий свет. Иногда для того, чтобы усилить эту необычность, Судек прибегает к использованию монокля, разных софтаров, разрушающих четкость изображения, отчего снимки становятся еще таинственнее, еще прекраснее.

Однажды другого великого фотографа – Анри Картье-Брессона – спросили, может ли он сфотографировать мечту. Брессон ответил: "Разумеется!" Но он никогда этого не делал, ему было достаточно богатства окружающей его действительности, а человек, его поступки и поведение занимали значительно больше. Судек же постоянно снимает "мечту", если только не занят регистрацией "Воспоминаний". Цикл фотографий с таким названием создавался им десятки лет. Это воспоминания и одновременно мечта о прекрасном, о том, что было и чего никогда не будет. Судек удивительно тонко передает не только состояние объектов, на которые в это мгновение направлен его аппарат, но и свое собственное.

Барьеры и одиночество, присущие жизненному стилю Судека, – а он практически всю жизнь прожил один, – научили его постоянно глубоко сосредоточиваться в себе, в своей работе и тем самым помогли сохранить независимость. Особенно четко этот момент отстраненности от внешнего мира ощущается в уже упоминавшемся цикле "Окна моего ателье". Эти замерзшие или запотевшие окна не только прекрасные изображения, они олицетворяют собой границу, за которой другой мир. Мир, с которым его связывают лишь одни воспоминания. Это постоянное одиночество обогатило натуру художника, сделало его пристальным наблюдателем, способным глубоко чувствовать, бережно относиться к одиночеству других.

Эта тонкость мировосприятия позволяла ему великолепно чувствовать музыку, которую он горячо любил еще с детства. Судек был постоянным посетителем музыкальных вечеров, упорно и жадно впитывающим звуки оркестра. Он ходил слушать одно и то же произведение иногда по нескольку раз, доверяя композитору, что тот рано или поздно раскроет ему свои секреты и найдет путь к его душе. Так же, как он сам по нескольку раз приходил с фотоаппаратом на одно и то же место, стараясь дождаться, когда природа подарит ему мгновение истины.

– Я вам говорил, что Судек был большим знатоком чая? Да. Он очень ценил жасминовый чай. Это было его слабостью. На чай он тратил много денег. Всех, кто уезжал за границу, он просил привезти только чай. – Киршнер на минуту замолкает, потом продолжает: – Но кроме слабости у него была и страсть – это музыка. Однако деньги он тратил только на пластинки, а на концерты его пускали бесплатно – все его знали. Я, как сейчас, вижу зал в "Рудольфиниуме" (так и до сих пор все называют дворец, где находится Союз художников и где часто устраиваются концерты). В первом ряду с краю, как всегда, Судек. Нога на ногу, рукой подпирает голову и весь устремлен на сцену, весь само внимание. Разве что только ботинок иногда вздрагивает в такт музыке. В эти минуты он никого и ничего не замечал. И только когда раздавались аплодисменты, он "спускался на землю". Бывало так, что в конце, уже сыграв что-нибудь на "бис", дирижер обращался к нему: "Ну а что сыграть для пана Судека?" Я думаю, это были лучшие минуты в его жизни. Он весь загорался в эти моменты.

Действительно, снимки мастера порой поражают своей музыкальностью. Некоторые даже говорили, что он снимает музыку, другие – что он снимает под музыку.

– Что я фотографирую музыку – это вздор, – говорил Судек. – Но иногда на меня находит такое... мне кажется, что я уже ничего не могу делать, что мне пора на свалку... И тогда я ставлю какую-нибудь пластинку. Иногда ошибусь, но иногда попаду точно, и это меня подстегивает, и после музыки я снова немного встряхнусь и опять начинаю видеть что-то вокруг себя.

Лучше всего я вижу начало весны, весну. А вот зима – бр-р, ради бога, не надо! Она может быть хороша разве что для детей. Но вот как только потеплеет, я снова начинаю кое-что видеть. Снова в пейзаже есть что-то и для меня! Кое-что с музыкой, правда, связано. При музыке я представляю себе что хочу, и она меня обязательно к чему-нибудь подтолкнет.

Одна из последних прижизненных публикаций Судека была издана чешским музыкальным издательством "Супрафон". Это был альбом, в который вошли 124 фотографии, сделанные им на родине знаменитого композитора Леоша Яначека. Цикл этот создавался четверть века! С творчеством этого выдающегося музыканта Судек познакомился еще в юности.

– Это было после первой мировой войны – все вдруг стали говорить: какая-то "Падчерица", какой-то Яначек. Я и думаю: "Что же это такое?" И пошел послушать, но это была какая-то странная музыка – то ли пели, то ли говорили. Никакого удовольствия я не получил и пошел послушать еще раз и еще – и потом вдруг начал слышать...

Тогда он и поехал в Гуквальд – родину Яначека и сделал первый снимок, а потом время от времени приезжал туда. Так и родился этот удивительный цикл. Судек снимал лес, аллеи парка, скамью, на которой любил сидеть композитор, потом к этому как-то само собой добавились старые улочки города и древний пивоваренный завод, дом, где он жил, класс, куда бегал с ранцем за спиной...

– Не знаю, правильно это или нет, но когда я снимал интерьеры, комнату, где он жил, я слышал камерную музыку, а когда выходил на улицу – звучал большой оркестр. Меня всегда в его музыке захватывала ее резкость, и когда я делал эти фотографии, в них должны были быть свет и тень. И детали! И деревья! Это был настоящий оркестр!

В последние годы жизни Судек становится хорошо известным далеко за пределами своей родины. Монографии о творчестве мастера издаются за рубежом, в одной из них написано: "Йозеф Судек является одним из наиболее великих фотографов всех времен". Американское издательство "Тайм-лайф", крайне несклонное раздавать комплименты в адрес европейских мастеров, упорно считающее, что фотография – это искусство Соединенных Штатов, помещает его снимки и биографию в книге "Великие фотографы".

Судек очень тяжело и неохотно готовил свои выставки, но каждая из них становилась событием в культурной жизни. В 1974 году Международный музей фотографии при Доме Джорджа Истмена в Рочестере (США) организовал ретроспективную выставку Судека. Выставка была истинным открытием творчества этого мастера за океаном. Восторженные рецензии в прессе, поток писем старому фотографу, благодарности в адрес официальных организаций-устроителей. Журнал "Популяр фотографи" писал: "Своим древним кассетным аппаратом Судек умеет сделать снимок садовой скамьи или обыкновенной каменной стены так, что заходится сердце. Он экспонирует свои негативы с таким мастерством, с каким делает позитивные копии, в которых там, где мы ожидаем увидеть лишь черноту, обнаруживается масса деталей".

Самое любопытное, что для этой выставки он использовал фотобумагу, которую откопал где-то в "лабиринтах" своего ателье. Это была старая довоенная бумага советского производства, которая пролежала там... сорок лет! "Судек подарил нам картины редко видимого нами мира, мимо которого мы равнодушно проходим. Образы его таинственны, наполнены шумом листвы, ее неизменного шума, – продолжает критик. – Может быть, именно изолированность Судека, манера пользоваться вышедшей из употребления бумагой и камерами, осужденными на пребывание в музейных коллекциях, делают его снимки столь неповторимыми и вызывают заслуженное восхищение".

Со свойственным американцам рационализмом рецензент пытается объяснить успех его работ. Он, безусловно, многое упрощает: ни камеры, ни бумага, ни даже одиночество не могут сами по себе стать источниками необыкновенного творческого горения, постоянного удивления и восхищения окружающим миром. Тут нужно нечто другое. Тут нужны талант и доброта. Об этом, на мой взгляд, очень хорошо сказала Соня Булатти-Ломео, его ученица, "учмуч", как называл ее фотограф, более года проведшая рядом с мастером. Она помогала носить ему аппаратуру, слушала с ним музыку, беседовала и наблюдала этого удивительного человека. Вот что она написала после его смерти по просьбе редакции журнала "Чешское ревю":

"Уважаемая редакция!

Вы просите, чтобы я рассказала не о Судеке-фотографе, а Судеке – своем друге и учителе. Но нельзя отделить одно от другого, ибо фотография была для Судека всей жизнью... Как рассказать об этом застенчивом и скромном человеке, который умел жить так восхитительно просто и неэгоистично, который всегда оставался самим собой? По-видимому его личные страдания и боль воспитали в нем два редких человеческих качества – терпение и понимание. Каждый, кто с ним бывал, не мог не разделять с ним его чувство юмора и шутки.

В последние годы, когда Судек стал хорошо известным, о нем стали говорить как об одном из великих старых мастеров. Да, это был великий мастер, но старым он не был никогда! Ну разве мог он быть старым с его умением радоваться жизни, с его постоянной детской очарованностью и детским любопытством, которым он наполнял свою работу и жизнь окружающих его людей.

...Сегодня за городом я видела, как летит стая диких гусей. Они летели прямо и свободно к своей далекой цели. Я думала о Судеке, о его жизни, о его прямом пути к цели, с которого его ничто и никто не мог заставить отклониться..."

В этих словах воспоминаний точный портрет большого художника, и именно в самой личности нужно искать объяснение неповторимости его творчества.

Вот и просмотрены все судековские снимки. Вместе с доктором Киршнером мы укладываем их в корзины.

– Вы знаете, а у меня дома есть несколько фотографий мастера, – говорит он. – Судек любил дарить свои снимки. Особенно по праздникам. Обычно на Рождество мы приходили к нему в ателье, приносили вино, какие-то подарки. Вожена пекла праздничный пирог. Мы долго-долго сидели, слушали музыку, разговаривали. Перед уходом, когда гости начинали одеваться, Судек каждому дарил по запечатанному конверту с фотографией. Мы прощались, выходили на улицу и под первым же фонарем раскрывали пакеты – так не терпелось увидеть, что там, внутри. И не было случая, чтобы Йозеф нас разочаровал. После таких вечеров я всегда был счастлив – со мной оставалась частичка таланта фотографа.

За высокими окнами музея начинало смеркаться. В ноябре в Праге рано темнеет. Вместо двух часов, о которых мы договаривались с доктором Киршнером, незаметно пролетело почти пять. Пора расставаться. Завтра утром я улетаю в Москву. Но я очень доволен: то, о чем я мечтал, свершилось. Говорят, что Судек знал множество поговорок. Любимой у него была: "Пусть звучит музыка..." Она до сих пор звучит во мне. Музыка его снимков.