Наследство династии Булла

В лагерном изоляторе умирал заключенный. Он тихонько постанывал от постоянной боли, и врач, тоже ленинградец, только из расконвоированных, знавший его в лучшие времена, иногда колол ему морфий, который с трудом удавалось достать тут же, в зоне, у уголовников, а уж где они его брали, об этом не знал никто.

После укола заключенному становилось легче, и он впадал в какое-то странное забытье. И тогда по всему его непостижимо исхудавшему телу разливалась приятная истома. В эти мгновения перед его глазами возникали какие-то странные видения, и он пытался их как-то сортировать, стараясь отделить реальные воспоминания от тех, которые были порождены наркотиком. Иногда это ему удавалось, и тогда возникали образы прошлого, которые почти всегда были приятны, даже если они и не были сопряжены с какими-то радостными воспоминаниями. Он не пытался понять, почему так получалось. Он был слишком слаб для этого...

Видения эти бывали разными. Иногда перед глазами вставали события, пережитые и увиденные им самим, иногда возникало нечто вроде экранизации. Рассказы близких или друзей вдруг оживали в его воображении, и он словно присутствовал на каком-то бесконечном киносеансе, где сюжеты причудливо переплетались, теряясь один в другом. Чаще всего он видел молодую женщину, чьи черты были расплывчатыми, но очень знакомыми, и он не сразу понимал, что это, должно быть, была его рано умершая мать. Потом появлялся отец, вечно куда-то спешащий... Он видел жену и своих детей. И только иногда возникала ужасная картина: он с детьми и еще какие-то люди едут по озеру на лодке. Стоит хорошая, ясная погода. И вдруг налетает ветер. Их утлое суденышко начинает бросать на волнах, которые становятся все выше и выше, а берег все удаляется, и вдруг они оказываются в воде. И тут он сознает, что плавать-то не умеет, но все равно пытается плыть, чтобы спасти детей. Он бьется из последних сил до тех пор, пока сознание не оставляет его.

После этого он, как правило, приходил в себя. Это было ужасно, но не потому, что лагерный изолятор не самое приятное место на земле – к этому он уже привык, а потому, что в такие минуты к нему возвращалась пронзительная физическая боль, которую нельзя было ничем заглушить. И тогда он отчетливо вспоминал все, что с ним происходило... Воспоминания эти являлись как-то странно – в них часто отсутствовала временная последовательность. Но почти всегда он вначале видел близкие события, а затем внезапно выплывали видения прошлого, но и в них не было особой системы.

Все, что вставало перед его глазами, происходило в каком-то другом мире, а иногда ему казалось, что даже не с ним, ибо себя он сейчас воспринимал лишь как вместилище боли. Порой он не мог вспомнить даже своего имени. А впрочем, в лагере у него, как и у всех других, его и не было – имена знали только близкие товарищи. Для начальства и других зэков он был номер такой-то по кличке Фотограф, которая прилепилась к нему в первый же день пребывания в зоне. Он хорошо его помнил, этот день, потому что наконец-то кончилось бесконечно долгое путешествие – вначале в вонючих товарных вагонах, где они спали вповалку, затем в трюме старого парохода, а потом пешком в огромной колонне по бесконечному тракту. Стоял тогда сентябрь, но на сопках лежал снег, а под ногами булькало месиво, взбитое сотнями усталых натертых ног. Как они дошли, он не помнил. За это время многие, и он в том числе, научились прямо на ходу не то чтобы спать, но отключаться от происходящего – только так и можно было пережить все, что происходило с ними...

В большой теплой комнате было изрядно накурено. За столом сидел человек в военной форме, неподалеку еще двое, один из которых что-то писал. Заключенный назвал себя.

– За что осужден? – спросил сидящий за столом.

– Меня не судили, мне объявили срок.

– Так не бывает. У нас по заслугам каждый награжден, – сказал военный. – А ну достань его дело.

Писарь вытащил картонную папку, на которой была черная надпись: "Дело №...". Человек в форме полистал странички и с интересом уставился на заключенного.

– Ишь ты, он не знает, за что его осудили! Скажи какой непонятливый! И там, я смотрю, не особенно откровенничал и виновным себя не признавал.

– Меня же не судили, меня ведь только допрашивали...Начальник даже привстал с места.

– А ты хотел, чтобы с тобой любезничали, контра? Ты же чуть не всю пятьдесят восьмую схватил! Кем работал? Специальность?

– Фотограф.

Писарь, хихикнув, переспросил начальника:

– Так и писать – фотограф?

– Так и пиши. А снимать здесь будет киркой и лопатой, – хохотнул военный. Писарь, давясь от смеха, добавил:

– И чтоб карточки были резкими.

Он действительно был фотографом, более того, можно сказать, что он родился фотографом. С самого раннего детства его окружала фотография. Их большая квартира на последнем этаже дома на Невском соединялась с фотолабораторией. И хотя отец не велел пускать туда детей, за ними было не уследить, и оба мальчика – Виктор (а именно так звали заключенного) и его старший брат Александр – все свободное время проводили на "рабочей" половине. Если их гнали, они прятались за портьерами павильона, откуда было так интересно наблюдать за работой отца и его помощников, или в темной лаборатории, которой их раньше пугали. Но они быстро привыкли и к темноте, и к силуэтам лаборантов, колдующих при красном свете фонарей.

Очень рано отец стал брать их на съемку, но Александр не любил уезжать из дому, а Виктор как праздника ждал каждого такого случая. Ему нравилось в этих поездках все: и пролетка, куда он помогал втащить аппаратуру, и запах конского пота, и шум Невского проспекта, а главное – ему нравился сам процесс съемки, когда отец, нырнув под темное покрывало, копошился с аппаратом, а люди, которых он снимал, сосредоточенно глядели в объектив. А потом он пристально разглядывал готовые снимки, стараясь найти знакомые лица, здания, улицы.

Еще интереснее было снимать в помещении, куда отец кроме бесконечных ящиков с аппаратурой и штативов брал еще один кофр, где находился "свет". Так отец называл специальное устройство, чем-то напоминавшее тазик для бритья, которое устанавливалось на особую подставку. Отец насыпал туда порошка из особой коробочки, и в нужный момент смесь эта вспыхивала, на мгновение заливая все помещение ярким холодным светом. Виктор, впервые увидев это зрелище, от восторга захлопал в ладоши. Позднее отец уже позволял Виктору поджигать магний, но всегда добавлял: "Только не кричи!.."

Отец Виктора – Карл Карлович Булла – был знаменитым петербургским фотографом. Его знал практически весь город. Отец был общительным с окружающими, но строгим с детьми. О его жизни в Петербурге Виктор слышал и от старшего брата, и от помощников отца. Некоторые подробности, те, что касались фотографии, рассказывал сам отец. Особенно любил старший Булла вспоминать, как давным-давно десятилетним мальчишкой впервые приехал из Германии в Петербург. Смышленого, шустрого мальчонку, буквально за год начавшего бойко болтать по-русски, определили на службу в небольшую фирму "Дюнант", где производили фотографические принадлежности. Вначале, как и любому начинающему, ему приходилось бегать по различным поручениям, выполнять бесконечные указания хозяина. Затем началось обучение специальности, и скоро ему уже поручили обязанности лаборанта в мастерской, изготовлявшей светочувствительные пластинки для фотографии. При фирме было небольшое фотоателье, где выполнялись частные заказы. Все свободное время молодой лаборант пропадал там. Хозяин, увидев такой интерес молодого служащего к фотографии, велел постепенно приучать его к новой профессии. Очень быстро любознательный паренек освоил премудрости светописного ремесла и вскоре ему разрешили работать в фотографии.

В ателье, как обычно, снимали портреты, группы. Карл, внимательно наблюдавший за работой своего наставника, со временем освоил и постановку света, и организацию мизансцен. Но главное, что отличало молодого фотографа, – это умение быстро найти контакт с портретируемым, разговорить его. Столь легкое общение с незнакомыми людьми значительно упрощало работу и сказывалось на ее результатах – фотографии получались непринужденными и естественными, что нравилось клиентам.

Всей этой премудрости и набирался Карл Карлович в ателье. Год от года росло его мастерство, и одновременно приходило понимание, что фотографии под силу большее – запечатлевать саму жизнь, а не ее имитацию в стеклянном павильоне. Поначалу препятствием этому было техническое несовершенство фотографии: низкая чувствительность пластин, заставлявшая снимавшихся застывать на месте, отсутствие затвора для моментальных съемок, а несколько раньше и мокроколлодионный способ, при котором пластинки приходилось поливать эмульсией непосредственно перед съемкой, а пригодными для работы они оставались в течение лишь получаса. О какой уж тут репортажной съемке можно было говорить! Но энтузиасты репортажа все чаще покидали свои ателье, выходили на улицы города. Среди них был и Карл Булла.

В одном из ленинградских архивов сохранился любопытнейший документ – прошение фотографа о разрешении ему производить съемку вне ателье. Вот оно:

"Его превосходительству господину С-Петербургскому градоначальнику от С-Петербургского мещанина, фотографа Карла Булла

Прошение

Почтительно прошу Ваше превосходительство разрешить мне выдачу свидетельства на право производства всякого рода фотографических работ вне дома, как-то: на улицах, квартирах и в местах ближайших окрестностей Петербурга. Карл Булла.

Жительство имею: Литейной части 2 участка по Невскому проспекту, дом №110, кв. 16".

Бумага эта, пройдя сложный путь по различным полицейским инстанциям, обрастала всевозможными резолюциями, и наконец 29 марта 1886 года фотографу было выдано свидетельство за номером 1507 о том, "что со стороны полиции не встречается препятствий для снятия фотографических видов столицы и окрестностей". При условии, чтобы при этом не образовывалось "скопления публики и экипажей".

С той поры и начинается активная деятельность Карла Карловича, вначале как выездного фотографа, а потом уже и как "иллюстратора" журналов.

В те годы практически ни одно из событий в Петербурге не обходилось без присутствия на нем невысокого бойкого человека в котелке, одетого в модные серые брюки и темную визитку с огромным, размером с большую шарманку, фотоаппаратом, надетым на шею. Безукоризненно ориентировавшийся в любой ситуации, Карл Карлович мгновенно находил наиболее выгодную точку съемки и на секунду-другую, прильнув к матовому стеклу, нажимал на спуск. Можно было с уверенностью считать, что миг этот не прошел бесследным – еще одно событие быстротекущей жизни оказывалось зафиксированным на большой стеклянной пластине. А спустя какое-то время жители Петербурга, Парижа, Лондона могли увидеть в одном из популярных журналов фотографию, под которой стояла подпись: "Снимок сделан нашим специальным корреспондентом г. К. Булла". Но даже тогда, когда ее не оказывалось, – далеко не все издания в то время уважительно относились к авторским правам фотографов, – можно было с уверенностью утверждать, что почти каждый второй снимок из русской столицы был сделан именно им.

Чего только ни приходилось ему снимать на рубеже веков! Полистаем старые подшивки "Нивы" и "Огонька" тех лет. Вот со стапеля Адмиралтейского завода сходит на воду крейсер I ранга "Аврора". Конечно же, первый петербургский фоторепортер не мог и предположить, что он делает поистине исторический снимок: спущенный на воду весной первого года нового века, этот корабль через семнадцать лет выстрелами своего бокового орудия оповестит мир об Октябрьском перевороте. Рядом – более привычные для того времени сюжеты: столетие лейб-гвардии егерского полка; церемонии, посвященные юбилею А. В. Суворова; снимки из лаборатории, вырабатывающей противочумные препараты; интерьеры Петербургской консерватории и дом трудолюбия для образованных женщин. А вот и приметы нового: испытание грузовика с бензиновым двигателем. Снимок этот сделан на фоне Медного всадника, он как бы символизирует "новые силы и старые потенции", на что упирает автор подписи под ним. Почти в каждом номере журналов снимки, снимки, снимки.

Два заключенных из "ходячих" притащили в изолятор ужин. Привычным движением один включил свет, другой раскидал миски по табуреткам, стоявшим у коек.

– Фотографу не ставь, он все равно не ест, желудок у него не принимает, – сказал сосед справа. – Ему бы сейчас отварчику лечебного из травок или киселя клюквенного...

Умирающий слышал эти слова, но доносились они до него откуда-то издалека. Единственное, что он воспринимал, – это свет, тусклый, но все-таки раздражавший его.

Свет исходил от небольшой лампочки, болтающейся под самым потолком в колпаке из толстого стекла, обтянутого проволочной решеткой. Он напоминал ему вспышку разрыва японской гранаты, осколком которой когда-то его ранило, и от этого ему стало еще больнее. Он вновь застонал и попытался отвернуться, но боль снова нашла его, и он потерял сознание. Потом, когда боль куда-то ушла, странные видения вновь заполнили его сознание, оттеснив все происходящее.

Он ясно увидел полковой лазарет, куда его притащили два бородатых солдата из санитарной команды. И постепенно вспомнил те далекие дни, свою первую, и, пожалуй, самую длительную, командировку.

Началась она в 1904 году. Позади были годы ученичества – вначале у отца, потом в Германии, куда его, как и старшего брата, отправили с целью обучения искусству фотопортретиста: немецкие фотографы в ту пору считались лучшими специалистами в этом деле. Виктор быстро освоил ремесло, но оно было ему явно не по душе, в то время как Александр часами пропадал в павильоне. Хоть и братья, а характеры и привязанности у них были явно разными.

В своей единственной статье, которую Виктор Карлович спустя много лет написал по просьбе журнала "Советское фото" для юбилейного номера, посвященного 20-летию Октябрьской революции, всего за несколько месяцев до его ареста, он вспоминал:

"Меня очень мало привлекала и даже тяготила съемка под стеклянной крышей павильона. Меня интересовала жизнь, ее события во всем их разнообразии. Видя, что из меня получится плохой мастер павильонной работы, отец решил отправить меня, девятнадцатилетнего юношу, фотокорреспондентом на Дальний Восток, где в то время разразилась русско-японская война".

И вот уже в "Ниве" печатается сообщение, что на "поля сражений" выехал специальный корреспондент, а в другом еженедельнике – "Искра" – снимок: на низкорослой маньчжурской лошадке сидит юноша, сплошь обвешанный кофрами с аппаратурой. Из подписи под которым мы узнаем, что это "корреспондент-фотограф В. К. Булла в походе".

Юный репортер не очень-то разбирался в большой политике, и поездка на Восток поначалу казалась ему романтическим приключением. Неизвестные экзотические края, дальние походы, первые сражения – все это было в новинку и волновало его воображение, но постепенно обыденность нелепой бойни вырисовывалась все отчетливее. Даже ему, безусому юнцу, стала очевидна неподготовленность армии, косность ее руководства. Одно время В. Булла был прикомандирован к Сибирской резервной бригаде. Командовал ею генерал Левенстам, пожилой, сугубо штатский человек. Война для него была хлопотным, непривычным делом: долгое время генерал был начальником Тифлисского военного госпиталя. Своему новому назначению он был обязан Георгиевскому крестику, полученному еще во время турецкой войны.

Фоторепортер был свидетелем упорных боев, которые вела Сибирская бригада на печально известном Далинском перевале, он видел героические усилия русских воинов, бессильных противостоять хорошо обученному и прекрасно вооруженному противнику. Воочию убедился он и в технической отсталости армии – на всю бригаду не было ни одного пулемета!

Вот как описывает один из очевидцев это далеко не самое бесславное сражение:

"День и ночь стал лить непрерывный теплый дождь, и наш отряд оказался отрезанным от остальной армии ручьями, превратившимися в бурные потоки, и непролазной грязью в горных долинах. Даже хлеба нельзя было подвезти, а пришлось питаться черными, твердыми, как камень, а порой заплесневевшими от ужасающей сырости сухарями. Для вытаскивания застрявших повозок высылались то саперы, то казачьи сотни, то целые роты...

Японцы ударяли то по одному, то по другому нашему отряду, подтягивая для этого из соседних долин подкрепления. Разобраться в их передвижениях в этом горном лабиринте, столь непривычном для наших войск, было почти невозможно. И к моменту атаки мы постоянно оказывались перед сильнейшим противником. Так произошло и на Дальне..."

В том бою Виктор Булла впервые забыл про свой аппарат. Кругом разрывались гранаты – японские шимозы, падали один за другим сибиряки. Не хватало санитаров, а раненые исходили кровью, корчась в судорогах на брустверах наспех отрытых окопов. Тогда он не выдержал и под сильным огнем десятки раз вылезал на ничейную полоску земли, тащил отяжелевшие тела здоровенных мужиков-крестьян, совсем недавно призванных в армию. Одни стонали, другие тихо молились, третьи нещадно честили всех и вся. Онемевшими от усталости руками тащил он их за вороты намокших от дождя и крови шинелей...

До самого ареста хранил он вместе с медалями и грамотами за выставки выписку из приказа командующего 1-й Маньчжурской армии, в которой сказано, что фотограф Булла "за самоотверженную работу по выносу раненых во время боя на Далинском перевале 14.07.1904 г. награжден серебряной медалью с надписью "За храбрость" для ношения на груди на Георгиевской ленте".

Спустя три десятилетия, будучи уже зрелым, много повидавшим человеком, Виктор Карлович напишет в той единственной статье: "Передо мной прошли ужасы этой чудовищной войны, вся страшная эпопея разгрома царской армии, ее боевых поражений, и кошмарных отступлений. Будучи молодым и расторопным пареньком, я всюду поспевал со своим фотоаппаратом и, принимая на себя иногда и обязанности "брата милосердия", делал перевязки раненым под огнем на поле сражения. Мои снимки помещались тогда во всех газетах и журналах, издававшихся в России, и часто попадали на страницы заграничных изданий".

В одном из боев его ранило. Несколько недель он провалялся в армейском лазарете. Немного подлечившись, снова принялся за работу, но вскоре, в связи с поражением России в войне, редакция "Нивы" отозвала его в Петербург.

Предстоял долгий, бесконечный путь через всю страну. Военный эшелон, с которым он возвращался, на станциях встречали по-разному. Иные плакали, глядя на раненых и увечных воинов, другие приносили цветы и пищу. Но были и такие, что всячески поносили их:

– Паразиты, япошкам поддались! Чтоб вам ни дна ни покрышки, ироды окаянные!

Виктор ехал в офицерском вагоне со всеми удобствами. Хорошо кормили, в обед подавали вино. Мимо неслись бескрайние просторы Сибири. Ужасно хотелось домой, но еще больше тянули эти неизвестные ему края. "Какая огромная страна, – думал молодой фотограф, – что-то будет с ней?"

Кто мог знать, что пройдет тридцать с лишним лет и он вновь, на склоне своей жизни, проедет этим же путем и снова увидит эту, но уже сильно изменившуюся землю. Но повезут его в грязном товарняке, и он, как и другие заключенные, будет по очереди пробираться к малюсенькому окну, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом.

Умирающий захрипел – ему не хватало воздуха. Сосед справа растолкал уже заснувшего "ходячего" и сказал:

– Слушай, Фотограф-то вроде помирать собрался! Может, позвать кого? "Ходячий" немедленно поднялся и стал стучать в дверь. Долго никто не подходил.

Потом заскрипел засов и в двери появилась заспанная рожа охранника.

– Чего, контры, расшумелись?

– Фотографу совсем, похоже, плохо!

– Ладно, подождите.

Вскоре пришел врач. Сел на краешке кровати. Взял руку, чтобы пощупать пульс. Потом наклонился к нему и приоткрыл веко.

– Плох совсем Виктор Карлович. Боюсь, до утра не дотянет. А жаль, хороший был человек.

Умирающий, словно услышав, что ему недолго осталось мучиться, вдруг задышал легче и как-то расслабился. Он вытянул свои невероятно исхудавшие руки вдоль тела и снова впал в забытье.

Вернувшись в столицу после русско-японской войны уже опытным фотокорреспондентом, он активно включается в работу. Его репортажи публикуют чуть ли не все русские журналы. В эти годы деятельность семейного "фотоагентства" Булла переживает период наивысшего расцвета. В газетах начала века можно было встретить объявление: "Старейший фотограф-иллюстратор К. К. Булла. С-Петербург, Невский, 54. Занимается фотографированием для иллюстрированных журналов на злобу дня. Снимает все, в чем только встретится потребность, везде и всюду, не стесняясь ни местностью, ни помещением, – как днем, так и в вечернее время, при своем искусственном свете".

Виктор много снимает сам, помогает отцу. Карл Карлович, всячески поощряя творческие достижения сына, тем не менее не "выпускает" его из-под своей опеки. Сын постепенно становится конкурентом отца, а старому фотографу хочется быть главой "фотографического дома". Поэтому многие фотографии, сделанные тогда Виктором и Александром, часто печатаются в журналах без указания инициалов. "Фото Булла" – своеобразная фирменная марка. Уже позднее, когда историки фотографии станут пытаться устанавливать авторство некоторых снимков, они неоднократно будут вставать перед неразрешимыми задачами.

Надо сказать, что и сам Карл Карлович в эти годы очень много снимал. Его новое фотоателье в самом центре Петербурга, напротив Публичной библиотеки, оборудованное по последнему слову техники, становится чрезвычайно популярным среди петербургской публики. И хотя в столице в ту пору функционирует уже более ста фотографий, среди которых есть первоклассные салоны, вроде "Буассон и Эглер", где работают лучшие портретисты, ателье Булла постоянно переполнено заказами. По-видимому, сказывалась его близость к петербургской прессе. Ведь сфотографироваться у Булла было равнозначным попасть на страницы иллюстрированных журналов. А кто же мог противостоять такому искушению?

Сказалось и соседство с Публичной библиотекой – сам Стасов, работавший там, был частым гостем на последнем этаже дома №54 по Невскому проспекту, а фотографы из ателье неоднократно выполняли заказы крупнейшего книгохранилища России. Стасов считал своим долгом приводить к фотографу столичных и приезжих знаменитостей, а отправляясь на интересную встречу, нередко "прихватывал" с собой известного всему Петербургу фотографа.

Именно так Карл Карлович впервые попал в Куоккалу. Как-то громадный, шумный Стасов встретил на улице фотографа.

– Собирайся немедленно, едем к Репину. У него сегодня сам Горький будет!

Чуткого на сенсацию и легкого на подъем фотографа не нужно было долго уговаривать.

И вот они уже в Пенатах, в знаменитом репинском доме, с его необычными порядками, о которых так много говорят столичные обыватели. На деле же все проходило просто и непринужденно. Собравшиеся беседовали, не обращая внимания на фотографа, расставлявшего свою треногу, а ему только этого и надо было. Он знай менял пластинку за пластинкой. Именно тогда, в первый приезд, на одной из аллей парка был сделан широкоизвестный снимок. Могучий, живописный старец Стасов, сутуловатый Горький в темной косоворотке и маленький растрепанный Репин в серой мешковатой "тройке". После этого Булла стал частым гостем в Пенатах. К тому же оказалось, что жена художника, Н. Б. Нордман-Северова, была страстным фотолюбителем и у нее всегда находились вопросы к опытному профессионалу.

Ведь это Нордман помогала своему мужу в работе над его знаменитой картиной "Заседание Государственного совета". По просьбе Ильи Ефимовича она сделала большое количество моментальных снимков, которые он и ассистировавшие ему Б. М. Кустодиев и И. С. Куликов впоследствии использовали в работе над гигантским многофигурным холстом. Может быть, именно документальная точность этих любительских снимков позволила художнику создать столь достоверные, живые, а порой и нелицеприятно правдивые характеристики высших сановников России.

Именно в Пенатах Булла сделал знаменитые портреты Л. Андреева и Ф. Шаляпина. Там же он запечатлел Илью Ефимовича и молодого Корнея Чуковского за чтением газеты, принесшей печальную новость: умер Лев Толстой.

Вездесущему репортеру довелось снимать и великого писателя. Летом 1908 года он вместе с Виктором отправился в Ясную Поляну, где по просьбе нескольких столичных изданий должен был сделать ряд снимков великого писателя. Приближалось восьмидесятилетие Л. Толстого. Эту дату – 7 августа 1908 года – передовая общественность хотела отметить как знаменательный праздник. Лев Николаевич решительно воспротивился торжественному чествованию, но воспрепятствовать потоку приветственных телеграмм и писем, увы, был не в силах. В Ясную Поляну чуть ли не ежедневно приезжали многочисленные почитатели таланта писателя, не обошлось и без корреспондентов. В "Яснополянских записках" Д. Маковицкого отмечалось: "7 июля были фотографы от "Нового времени" Булла и сын".

За два дня своего пребывания в имении писателя фотографы сделали ряд его превосходных портретов, а также жанровых сцен с обитателями яснополянского дома. Многие из этих снимков в юбилейные дни были опубликованы на страницах "Нивы" и других журналов. Опытный мастер не сразу "выдавал" лучшие сюжеты. Так, только два года спустя в той же "Ниве" появился один из лучших фотографических портретов писателя, сделанных в ту поездку: Толстой стоит опираясь на спинку плетеного кресла. Снимок этот, пожалуй, наиболее полно раскрывает всю мощь великого человека и мыслителя.

Кто был его автором, сказать трудно. Ведь под ним, как и под другими снимками, сделанными в Ясной Поляне, стоит традиционное: "Фото Булла". Но есть среди этих снимков один, который уже никак не мог быть сделан старым фотографом: на крыльце яснополянской усадьбы стоит Л. Толстой и невысокий лысоватый человек в темном костюме. В описании изобразительных материалов Пушкинского дома под ним есть аннотация: "Л. Н. Толстой и Д. Маковицкий. Фото Булла. Июль 1908 г." Да, этот человек действительно похож на секретаря писателя, с которым осенней ночью 1910 года Толстой ушел в свой последний путь. Похож, но не более того. На самом деле рядом со Львом Николаевичем стоит Карл Карлович Булла, а снимок этот сделан сыном фотографа.

В 1909 году Виктор, несмотря на некоторое сопротивление отца, основывает независимое товарищество "Аполлон" для производства хроникальных и видовых фильмов. Фоторепортер становится оператором, режиссером и даже директором первых хроникальных фильмов. Кино на несколько лет почти полностью захватило его. За два года было снято около сорока небольших документальных лент. Особенно его интересовал спорт. Возможность запечатлеть движение всегда волновала Виктора Карловича. Вместе со своим братом и оператором Ф. Вериго-Даровским он снимает два крупных "спортивных фильма, которые вошли в золотой фонд отечественного документального кино. Один из них был посвящен международным соревнованиям конькобежцев в Выборге, другой, ставший сенсацией на экранах Петербурга, рассказывал об автопробеге Петербург – Рим – Петербург. Это путешествие было не только заснято на пленку, а потом чуть ли не в течение года демонстрировалось в кинотеатрах России, но и подробно описано им. К сожалению, записи эти, как и многие другие бумаги, погибли во время ареста...

Но производство только документальных фильмов приносило минимальный доход, и Виктор Карлович объединил свое товарищество с более крупным кинопредприятием "Продафильм", занимавшимся игровым кино – в основном это были экранизации классики. Только за один год им было отснято более двадцати короткометражных игровых фильмов.

Начавшаяся первая мировая война, революционные события вновь возвращают Виктора Карловича в фотографию. И вот он снова со своей зеркалкой работает на Историю. Во время февральских дней им сняты десятки кадров, ставших впоследствии бесценными документами исторических событий.

Петербург бурлил, и в самых горячих его точках неизменно появлялся Виктор Карлович. В те дни он практически не бывал дома. Только поздно вечером появлялся в лаборатории, чтобы проявить отснятый за день материал, а с утра вновь пробирался вдоль опустевших улиц, прятался от случайных выстрелов в нишах наглухо закрытых ворот или за выступами колонн. Нередко в поисках наиболее выигрышной точки фотограф забирался на крыши домов, снимал из слуховых окон и с балконов частных квартир, куда стремительно врывался и, сделав снимки, так же быстро исчезал, оставив в растерянности испуганных хозяев.

Во время июльских событий Виктор Карлович сделал множество уникальных снимков, но есть один, который знают буквально все: разгон демонстрации 4 июля в самом центре города, на перекрестке Невского и Садовой.

В тот день он с самого утра находился на улице. Снимал начавшиеся еще накануне митинги, шествия. На площадях и в скверах собирались толпы людей, то там, то тут выступали ораторы. Он фотографировал наиболее интересные группы, снял солдат и матросов, прибывших из Кронштадта. Потом забежал домой перезарядить кассеты. Примерно в полвторого вышел на Невский и услышал стрельбу где-то недалеко, в глубине Садовой. Уже потом он узнал, что демонстрация была обстреляна вначале на Сенной площади, потом у Апраксина двора. Первое желание было – бежать туда, где стреляли, но, выйдя на Садовую, он увидел красные флаги, транспаранты – демонстрация приближалась к Невскому. Манифестанты шли сплошной толпой, запрудив всю ширину улицы. Впереди, как ему показалось, двигалось несколько грузовиков. Он понял, что с нижней точки снимать бесполезно: в кадр попадут лишь автомобили, которые перекроют всю человеческую массу. Нужна была верхняя точка. Мгновенно сообразил, что, пожалуй, успеет забраться на крышу "Пассажа" – там его все хорошо знали. Помчался что было духу. Абсолютно мокрый вылез на крышу. Пару минут не мог перевести дыхание: дрожали ноги, бешено колотилось сердце. Колонна должна была появиться с минуты на минуту. Вот проехали грузовики, и спустя мгновение перекресток забурлил, как в половодье. Сделал один снимок, другой... И вдруг загремели выстрелы. Вначале одиночные, потом застрочил пулемет. И тут он не на шутку испугался. Не за себя, нет. На крыше "Пассажа" он был недосягаем для выстрелов. Стреляли откуда-то снизу, судя по всему, из здания, где находилась редакция газетенки "Вечернее время". Ему стало страшно за людей, падающих под выстрелами. Он понимал, что они абсолютно беззащитны там, внизу, им негде укрыться, а тем временем пулемет продолжал поливать смертоносным дождем заполненный людьми перекресток.

И хотя он – ветеран японской войны – видел разное, тут растерялся и дрожащими руками не сразу мог найти спуск затвора. В голове не укладывалось происходящее, но он снимал, снимал...

Поздно вечером Виктор Карлович проявил отснятые пластинки. Так и есть, первая – нерезкая: дрожали руки. Почти без всякой надежды на успех опустил в ванночку с проявителем вторую. Медленно, невероятно медленно проявлялось изображение. Но вот уже можно разобрать очертания Публички, потом проступают изображения лежащих и бегущих по Невскому людей. Слава богу, кадр есть! Хоть и смазан немного, но зато от этого еще более убедителен. Он держал в руках потрясающий документ – свидетельство расправы с народом и не замечал, как стекавший с пластинки проявитель капал на брюки, ботинки.

Несмотря на усталость, высушив пластинки, тут же сделал с них отпечатки. Утром, ни свет ни заря, – в несколько редакций. Снимки взяли, удивленно покачивая головой, – такое ведь не часто увидишь! Но ни в одной газете фотография так и не появилась: последовал наистрожайший приказ цензуры, запрещавший печатать снимок во всех русских газетах, но зато предоставивший полосы журналов репортажу о похоронах нескольких казаков, ставших жертвами ответных действий демонстрантов. И все-таки спустя некоторое время снимок стал широко известен. Началось все с того, что он появился на развороте французского журнала "Иллюстрасьон", продававшегося во всех почтовых киосках столицы. Цензурные ограничения не запрещали перепечатку из изданий союзников, и вот уже московский еженедельник "Искра" публикует фотографию, сопроводив ее кратким, но красноречивым комментарием:

"По сведениям, полученным центральным пунктом для оказания медицинской помощи раненым, во время перестрелки за три дня (3-5 июля) зарегистрированы 650 раненых, 16 убитых и 40 скончавшихся от ран".

Снимок этот давно стал хрестоматийным. Его можно увидеть в любом учебнике, в любом музее, режиссер С. Эйзенштейн на основе этой фотографии реконструировал события в фильме "Октябрь", потом эту сцену повторил М. Чиаурели в картине "Великое зарево".

И вот сейчас автор этого и тысяч других снимков, по которым потом не одно поколение будет изучать историю, тихо умирал в лагерном изоляторе. Ночь подходила к концу. Врач, старый его знакомый, задремал, откинувшись на спинку кровати. Быть может, ему снился далекий Ленинград, летний Невский, когда толпы нарядно одетых людей заполняли его, а может быть, он вспоминал встречи с человеком, который сейчас лежал около него и которому он уже ничем не мог помочь. Он вспомнил любимца ленинградцев – Мироныча, с которым был хорошо знаком и которого часто снимал Булла. Киров любил и доверял фотографу, звонил сам или просил предупредить его, если ожидалось какое-нибудь событие. Он помнил похороны Сергея Мироновича, ночной Ленинград, лучи прожекторов, блики на штыках караула.

Потом, после гибели Кирова, начались неприятности у него, врача, а вскоре и у Виктора...

Он помнил выставки, на которые приглашал его фотограф, помнил пользовавшиеся большим успехом многие фотографии, сделанные им. Да их в те годы помнили все. Портреты Кирова, Калинина, знаменитые снимки Ленина, написанные по ним картины.

Умирающий вдруг перестал чувствовать боль. На какое-то мгновение сознание вернулось к нему. Он открыл глаза, увидел мрачное помещение, тускло светящую лампочку и человека в белом халате, сидящего у него на постели, и снова, на этот раз навсегда, впал в забытье.

Он несся над людскими толпами, и в памяти у него всплывали улицы и площади, на которых он когда-то снимал. Тысячи людей заполняли город, они шумели, плясали, пели. До него доносились звуки духовых оркестров, обрывки слов, песен. Он кружился над этой ликующей толпой, и сердце его наполнялось какой-то никогда не испытываемой прежде радостью. Ему было легко и спокойно, и он парил над знакомыми очертаниями города, словно чайки, беспечно носящиеся над Невой. Вдруг он начал медленно спускаться вниз и понял, что приземляется на Дворцовой площади, – он сразу узнал ее. Ведь сколько раз во время праздников, парадов и демонстраций ему приходилось бывать здесь. Перед глазами на какую-то долю секунды встали сделанные им снимки, мимо проходили толпы людей, многих он знал в лицо, они здоровались с ним и замирали на миг, словно в рамке видоискателя. Все-таки он хорошо прожил свою жизнь, много увидел и много снял, и все это останется людям. Потом по его фотографиям они будут узнавать то время, в которое он жил, в которое жили люди, верящие в будущее, может быть, больше, чем нужно, и поэтому гибнущие за эту веру. Но верить ведь всегда лучше, чем не верить, подумал умирающий и чуть заметно улыбнулся.

Сквозь небольшое оконце изолятора пробивался жидкий утренний свет. Моросил тоскливый дождь. Ворочались во сне заключенные, кто-то тихонько вскрикивал, кто-то захлебывался в предутреннем кашле. И только один из них лежал абсолютно спокойно, а на лице его навсегда застыла едва различимая улыбка.

Вместо послесловия

Виктор Карлович Булла был арестован 15 июля 1938 года. Из дома забрали бумаги, награды, долго копались в негативах. Часть забрали с собой, часть разбили на глазах у родственников. Он словно предчувствовал это и еще в 1935 году большую часть негативов, сделанных отцом, братом и им самим, передал на хранение государству. В семье фотографа до сих пор хранится справка, из которой следует, что "фотографом Булла В. К. передано Государственному архиву Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинградской области 132 683 негатива снимков, отражающих периоды первой мировой войны, подготовки и проведения Октябрьской революции, гражданской войны и мирного строительства, жизнь и деятельность В. И. Ленина в Петрограде. Принятые снимки имеют большую историческую и художественную ценность".

Еще один документ, уже полученный его родными, гласит: "Фотографом Булла Виктором Карловичем в 1919-1921 годах были произведены кино- и фотосъемки В. И. Ленина на VIII и IX съездах РКП (б) и на II и III конгрессах Коминтерна. 31 оригинальный негатив этих фотосъемок и некоторые негативы киносъемок в настоящее время хранятся в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС".

Тогда же, в 1938 году, родственникам арестованного было сказано: "Враг народа. Сослан в ДВК – Десять лет без права переписки".

В 1958 году Виктор Карлович был полностью реабилитирован. Из официальных бумаг следовало, что умер он 19 апреля 1944 года от рака желудка.

Более двадцати лет фамилия Булла нигде не упоминалась. Но снимки их печатались, правда как анонимные. Более того, одна солидная центральная газета опубликовала знаменитый снимок Виктора Карловича "Расстрел июльской демонстрации" за другой подписью. Это было уже в 60-х годах. Жена Виктора Карловича не выдержала и написала в редакцию возмущенное письмо. После долгого молчания пришел ответ, в котором перед ней извинились.

Сегодня можно со всей определенностью говорить о том, что без наследства, оставленного представителями этой династии, наша история была бы неполна – она была бы незримой. Более полувека самых трудных, тревожных и интересных лет жизни нашей страны Карл Карлович, Виктор Карлович и Александр Карлович Булла запечатлели на века. Бесконечное им за это спасибо!