Рудик

"Сибириада" многим обязана Рудику Тюрину. Характер типично русский. Сам он с Урала.

В конце 60-х по "Мосфильму" пронесся слух, что появился гениальный сценарист, по рукам пошел его дипломный сценарий о протопопе Аввакуме. Я прочитал. Сценарий действительно был написан очень хорошо. Мощный характер, прекрасный язык, диалоги. Вскоре я познакомился и с автором. Выглядел он как мучной червь – таким остался и по сей день. Подслеповатые глаза, редкие бесцветные волосы, толстые губы, большие руки, толстые белые пальцы, никогда не загоравшая кожа, сломанные, шестнадцать раз перебинтованные очки в толстой оправе – странная, даже грубая внешность, и к ней – взрывчатый резкий характер.

Помню, придя ко мне, он взял с полки какую-то книгу по живописи – кажется, о Тициане.

– Тебе нравится живопись? – спросил я.

В ответ он заговорил о живописи с таким пониманием, увлеченностью, сделав при этом своими толстыми пальцами полный изящества и элегантности жест, что я был поражен.

По темпераменту Рудик недалеко ушел от Славы Овчинникова.

Он очень любил приходить ко мне слушать музыку – я привозил из-за границы хорошие пластинки, диски новых групп. Помню, в начале 70-х я привез диск группы "Ванджелис" (кстати, перед "Сибириадой" я дал его послушать Артемьеву и сказал: "Мне нужна такая музыка" – он такую и написал). Тюрин тоже слышал у меня этот диск, остался под большим впечатлением. Дня через три в два часа ночи вдруг звонок в дверь.

– Кого, к черту, принесло?! Хриплый голос за дверью:

– Андрюш, это я!

– Кто я?

– Рудик! Открывай!

Открываю, кляня все на свете.

Входит Рудик, в дупель пьяный, – прямо в калошах, не раздеваясь (на улице снег, холод), идет мимо меня и еще тащит за руку незнакомую женщину. Толкает ее на диван. Говорит:

– Ставь! А ты сиди, слушай!

– Ты понимаешь, который час?

– Понимаю, Андрюш. Прости, дорогой, но очень надо послушать музыку!

-Какую?

– Ну вот, я у тебя слушал.

Понимаю, что выставлять его бессмысленно. Пока не послушает, все равно не уйдет. Ставлю пластинку, покорно сижу двадцать минут, потом кричу:

– Все! Концерт окончен!..

Он всегда жил небогато, зарабатывал мало, пристраивать свои сценарии не умел. Если и удавалось сценарий куда-то продать, все равно дело кончалось каким-нибудь безобразием. Он судился с режиссерами, обвинял их в том, что исказили, изуродовали его сценарий; был непримирим. Вел себя как настоящий русский, то есть как полнейший бессребреник, человек чистый и принципиальный, отчего был невыносим. Но талант огромный.

Вдобавок к таланту литературному он еще и художник. Его понимание цвета, тонкость души, чувственного восприятия мира – все это в его характере и в его литературе. Как-то он попросил меня привезти из-за границы пачули. Это индийское благовоние, с очень тонким ароматом – я сам им в то время душился. Рудик почувствовал запах, сказал:

– Я тоже хочу такое.

При том, что душился он изысканными благовониями, гардероб его состоял из трех маек, шести рубашек, которые он всегда стирал сам, и страшной кожаной куртки. Но тонкость, изысканность, чувство формы всегда были в нем исключительно развиты. Он человек очень сложной внутренней организации. Одно время постоянным его спутником был тяжелый фотоаппарат, висевший на ремешке на шее, – в чреватых мордобоем ситуациях, где-нибудь в электричке, им можно было крепко звездануть по голове. Довольно своеобразное использование предмета художественного творчества...

Я всегда давал ему читать свои сценарии. Прочитав, он обычно бросал:

– Дерьмо! Ну, вообще-то ничего. А диалоги – дрянь. Меня это выводило из себя. Прочитав "Сибириаду", он сказал:

– Скучно. Диалоги все предсказуемы.

– Ну раз ты такой гений, напиши сам.

– Пожалуйста. Завтра принесу.

– Нет, ты сейчас, здесь сядь и напиши.

За пятнадцать минут он написал страницу. Я прочитал:

– Гениально!

Я понял, что он мне на картине нужен, выписал его в Калинин, где мы снимали. С утра говорил ему:

– Рудик, сейчас будем снимать вот эту сцену.

– Давай! Говори чего надо.

Пока я ел, он прямо на холодильнике чиркал на бумаге – тексты были всегда замечательные. Но, думаю, что по природе своей он больше художник, чем сценарист.

Когда нам с Мережко не удалось написать "Дом дураков", сценарий, задуманный в 1995 году, я пригласил Тюрина набросать либретто сценария. С либретто он не справился, но принес мне пачку рисунков:

– Вот это Жанна. Вот это гимнастика в сумасшедшем доме.

Рисунки были чудные, в примитивистском духе.

Я начинал с ним многие сценарии – ни разу не получалось. Начинал "Рахманинова", начинал "Тристана и Изольду". Его все время уводило куда-то в сторону. За работу он принимался со всей серьезностью, потом то ли начинал пить, то ли просто ему надоедало. Где-то на десятой странице "Тристана и Изольды" французские герои начинали крыть русским матом, облеченным в стихотворные размеры: "Ах, вы б...и, проститутки, – песочил придворных король Марк, – но со мною плохи шутки..."

– Рудик, зачем ты мне это пишешь?

– Так, для юмора.

– Ничего себе юмор! У тебя тут семьдесят страниц такого юмора. Печатать не надоело?..

Таков характер. Ни с кем ужиться он не может. Женился, разводился, поддерживал семьи, но жить мог только один. По вечерам всегда мыл пол. Говорил: "Не могу работать, если пол грязный". Он, конечно, герой Платонова, Булгакова и Ерофеева. И, может быть, по таланту того же калибра. Художник исключительной тонкости, обутый в портянки, застегнутый в ватник, перепоясанный веревочкой. С него я написал одного из сумасшедших в "Доме дураков".